Нельзя сказать, чтобы дон Лопе окончательно отступился от своего, и, узнав о том, что донье Хуане становится лучше, в надежде скоро вновь свидеться со своей дамой он поспешил забрать ответ на письмо, написанное им накануне; найдя послание в условленном месте, он уже собирался было вернуться домой, чтобы спокойно прочесть его, но неожиданно обратил внимание на странный вид и больший, чем обычно, вес письма и, решив, что в нем, должно быть, содержится нечто особенное, передумал и тут же, зайдя под своды церковной галереи, где висел фонарь, взломал печать; едва он принялся разворачивать сложенные листы, как вдруг застыл точно пораженный молнией, ибо воистину не меньшее действие произвел бы на него вид свирепого и кровожадного чудовища, чем то чудо красоты и воплощенной прелести, которое вдруг явилось перед ним. Такая удивительная неожиданность, равно как и незнакомый почерк, явно принадлежащий чужой руке, — все это окончательно смутило его и без того смятенный дух; имея в руках ключ от тайны, он, однако, не спешил воспользоваться им: взволнованные чувства и взор его были прикованы к божественным чертам на портрете; наконец, успокоившись на мысли, что подобное совершенство не может быть человеческой природы, и желая все же узнать, зачем понадобилось Лауренсии менять почерк, он спрятал загадочный ангельский лик на груди и приступил к чтению самого письма, которое привело его в великое замешательство.
Письмо доньи Хуаны дону Лопе
«Одному лишь милосердному небу, каковое и призываю в свидетели, ведомо, скольких слез, печалей и мук стоило мне мое сопротивление, ибо, прежде чем дать увлечь себя подобному легкомыслию, я решилась претерпеть все и в отчаянии моем узрела сумрачные врата лютой смерти. Но ежели окончательная погибель нашего злосчастного дома, предопределенная свыше, целиком в вашей власти, перед которой были бессильны и доблесть моего покойного отца, и отвага моих изгнанных братьев, то неужели женщина, существо по природе хрупкое, могла противостоять вам? Итак, дон Лопе, небесам угодно, чтобы месть обрушилась не на вас, а напротив, чтобы мое сердце — последняя жертва — пало пред вами, доказав, что отныне нет в доме ваших врагов ничего, что вам бы не покорилось. С той минуты, как Лауренсия впервые рассказала мне о вас, власть ваша надо мною такова, что я не возьмусь описать ее словами, да и потоки горьких слез, льющиеся на это письмо, мешают мне это сделать, а посему, уверенная, что ваше благородное сердце извинит меня, хотя и не без робости отваживаясь на столь дерзкий поступок, пишу вам и, в надежде удостоиться вашего благосклонного взгляда и заслужить ваше расположение, направляю к вам своего посланника, с которым умоляю обращаться бережно, хранить в тайне и оказать ему милостивый прием, к чему обязывает вас несчастная судьба оригинала и красота несравненной Лауренсии. Да хранит вас господь и да сделает он мои черты приятными для вашего взора; и, если выпадет мне такое счастье, я буду ждать вас завтра в известном вам месте, в известный час».
Таковы были последние строки нежного любовного послания доньи Хуаны, чей портрет дон Лопе поднес к глазам, завороженно любуясь прекрасными чертами и вновь и вновь перечитывая письмо, не в силах постичь случившегося; в подобной необычайной растерянности и застал его рассвет, но, боясь быть замеченным, он поспешил вернуться домой, где, не раздеваясь, упал на постель и так — не помышляя о сне и пище — провел остаток дня; причем был настолько вне себя и весь охвачен таким удивительным смятением и беспокойством, сказывавшимся во всех его движениях и в выражении лица, что молчаливо взиравшие на него слуги не без основания предположили, что либо он самым плачевным образом лишился рассудка, либо, уж конечно, замышляет какое-то наиважнейшее дело, в чем они действительно не ошиблись, ибо никогда еще, даже в моменты величайшего риска, дон Лопе не чувствовал себя в таком затруднении.