— С какою целью, Сильвия, ты так настойчиво твердишь мне, что все мужчины изменчивы? Дабы убедить меня, что сам я таков. Небу ведомо, что тут многое нуждается в разъяснении. Сущая правда, что ты повстречала меня в этих полях, когда я повествовал им, сколько мук ты мне стоишь и как худо платишь за них, что особенно видно сейчас; но что неправда, так это то, что я будто бы забыл о той ранней поре своей любви. И хотя подозрения твои наводят тебя на другие мысли, я, испытывающий любовь к тебе и поныне, знаю, что ты заблуждаешься.
О прекрасная Сильвия, было бы угодно небу, чтобы все, что ты себе вообразила было правдою, ведь душу твою это не затронуло бы, а мне жилось бы покойнее. Говоришь, ты довольна, что не поверила мне и не полюбила меня, ибо сейчас пришлось бы тебе столь же дорого платиться, сколь горько сетовать. Неблагодарная! Не думай так и не наноси подобной обиды моей влюбленности. Если кажется тебе, что я выказал изменчивость, поразмысли, может статься, я поступил так тебе в угоду: ведь когда женщина в кого-то влюблена, обычно она признательна тем, кто не докучает ей ухаживаньями. Я знаю, Сильвия, что ты кого-то любишь, знаю, что тебя тревожат думы о ком-то другом, и знаю из верных источников, ибо некто услышал об этом из твоих собственных уст; так скажи, велика ли беда, что я пытаюсь отвлечься в шутку, коли ты обижаешь меня всерьез? Не знаю, как могла ты настолько огорчиться из-за этой пустячной раны, когда у тебя хватает духу убивать меня на тысячи ладов. Разве не довольно было с тебя любви моей, Сильвия? Разве не довольно было с тебя, что мною пренебрегли — кто пренебрег, ты знаешь, — ты хочешь, чтобы я продолжал любить тебя и загубил себя, ибо ни ты не могла бы помочь мне, ни мое разумение меня не спасло бы. Ступай своей дорогой и помни: недостойно позволять, чтобы влюбленный распалялся день ото дня все сильнее, а потом лишить его всех надежд, как раз тогда, когда ему уже нет утешения и остается лишь одно отчаяние. Дай мне попытаться забыть тебя, если смогу, раз не нужна тебе моя любовь.
В смущении слушала влюбленная Сильвия эти речи и уже собралась было обрадовать Карденио признанием, что он ошибается, но ей помешали люди, явившиеся выяснить, что же случилось, дабы оказать потребную помощь. Все возрадовались, убедившись, что рана не опасна, хотя потеря крови ухудшала дело. Карденио был препровожден в селение, где весть о несчастье опечалила всех и каждого, ибо Карденио как образец учтивости был всеобщим любимцем, так что только у ревности хватило духу нанести ему обиду, ибо ревность не считается с милосердием и не внемлет разуму.
Несколько дней пролежал он в постели, и Сильвия была с ним так заботлива и любезна, что из благодарности за ее расположение, хоть он и не был вполне в нем уверен, Карденио ей в угоду совершил один поступок, пришедшийся Сильвии очень и очень по сердцу: он написал письмецо той, ради кого отвлекся от служения Сильвии, и в письмеце этом писал, что чувствует себя в здешних местах не столько уроженцем оных, сколько пришлецом, ибо, хоть и были они ему колыбелью, годы отсутствия сделали его здесь чужаком; а потому он не хочет причинять неудовольствие людям, среди коих вынужден жить. Таким образом он недвусмысленно дал ей понять, что любовь их кончена. И Сильвия была этим так довольна, что послала к Карденио одну служанку, которой доверяла, поручив передать ему, что как только окажется он в состоянии выходить из дому, она хочет потолковать с ним обо многих вещах, о которых, может статься, узнает он без огорчения.
Карденио считал часы в ожидании счастливого дня, когда он открыто потребует, чтобы Сильвия сказала ему всю правду. Сильвия также молила Бога о выздоровлении Карденио, чтобы поговорить с ним не столь сурово и дать больше воли чувству, ибо теперь она так его любила, что приняла решение: коль скоро родители, узнав о ее намерении выйти замуж за человека столь низкого происхождения, откажутся признать ее дочерью и ей придется до конца дней своих носить скромные одежды крестьянки, она все равно пойдет за него и будет жить с ним, даже если утратит великие блага.
Однажды вечером, когда старик Альбанио бранил Сильвию за то, что она не хочет принимать на веру свое благородное происхождение, поскольку не знает своих родителей, в дом постучался неизвестный; он спросил Альбанио и сказал, что с тем хочет поговорить один кабальеро. Альбанио вышел, а Сильвия осталась дома, затаив в сердце отважное свое решение.