Я тянула с отъездом, сколько могла, притворяясь, будто стражду другими женскими недугами; лекарю же открыла всю правду, дабы он помог моему притворству и, лежа в постели, я могла бы скрыть то, что иначе скрыть было бы нелегко. Но отец мой мало пекся о моем благе, а нездоровье мое удручало его и того меньше, и о моем состоянии судил он по моему лицу, а не пульсу; по сей причине приписал мое недомогание не болезни, а дамской прихоти, и распорядился об отъезде. Мне едва хватило времени проститься с моим властелином в коротком письмеце, в котором я не столько словами, сколько следами слез поведала ему о моих горестях, моем печальном отъезде, мимолетности моего счастия и опасностях, меня подстерегающих. И вот по воле отца моего нынче в полдень покинули мы столицу, где оставила я ни много ни мало как свободу и радость. Со своим возлюбленным простилась я очами и сумела ими сказать ему многое, если пожелал он понять меня.
К ночи добрались мы до Пинто: хоть место это не совсем по пути нам, но нужно было отдать кое-какие распоряжения касательно поместья, которое здесь у нас есть; и едва забылись первым сном мои домашние, как я ощутила боль, которая вначале показалась мне слабее, чем была на самом деле, потому что мучила меня другая боль, омрачавшая душу. Однако же новая моя боль усиливалась, и я отчетливо поняла, что это верное предвестие родов. И вот оставила я в своей кровати одну служанку, знавшую о моем прегрешении, — на тот случай, если проснутся родители; а сама, одна-одинешенька, в смятении и в горе, ушла в эти поля; и здесь, в поросшем цветами укромном уголке, который, как видно, небо сотворило, дабы получше скрыть от света мой грех, здесь, где помощь находила я лишь у дерева, за ствол коего держалась, а отдых — находила лишь в собственных вздохах, силу же придавала мне необходимость, я, истекая пурпуром, произвела на свет сей плод моего лона. И когда была я от потери крови почти в объятиях смерти, появился ты, милосердный и сострадательный, дабы спасти две жизни и, более того, дабы при твоей поддержке смогла я скрыть от света урон, который потерпела моя честь, так что я смогу вернуться туда, откуда пришла, если только хватит малых моих сил; и пусть отнимут у меня жизнь мои несчастия, а не бесславие и не ущерб, нанесенный моему доброму имени.
Альбанио слушал все это с той же скорбью, с какою повествовала сама рассказчица, ибо несчастия, слезы и женщина растрогают даже камень. Дама спросила пастуха, как зовется он и где живет; и, достав кошелек с несколькими эскудо, вручила ему, попросив, чтобы взял он на себя попечение о прелестном дитятке, она же уведомит обо всем супруга, дабы тот постоянно и своевременно поспешествовал воспитанию ангелочка. Пастух пообещал, что исполнит ее повеления с величайшей неукоснительностью, и, проводив ее до усадьбы, которую назвала она своею, расстался с ней; был он изумлен диковинностью случая, и особливо великим мужеством, которое выказала эта дама, оказавшись совсем одна и в столь заведомой опасности; но чего не свершит женщина, дабы сокрыть свое прегрешение? Разве не содеет она невозможного, дабы сокрыть свое бесчестие?
Вернувшись в бедный свой дом, пастух поведал супруге о случившемся и, верно, дал бы повод к приступу злокозненной ревности, когда бы истинности слов его не подтвердило золото, им принесенное, ибо оно во всех случаях склоняет слух к вере. Женщина вспомнила, что одна из их соседок за несколько дней до того разрешилась от бремени так несчастливо, что сын, дарованный ей небом, едва успел появиться на свет, как тут же приумножил сонм ангельский; и муж с женою договорились с соседкой, что та попробует выкормить красавицу девочку, невинность и прелесть коей были таковы, что само небо возжаждало бы обрести подобного херувима. Оставив дитятко на попечении кормилицы, Альбанио и жена его на другой же день поспешили купить все потребное для того, чтобы содержать дитя в опрятности.
Отец девочки, оказавшись вдали от очей своей обожаемой повелительницы, вернулся в Саламанку и, узнав из писем со всей достоверностью о событиях той ночи, отписал Альбанио, послав пастуху весьма солидный дар признательности за его радение. И хотя из-за одного несчастия, приключившегося с этим кабальеро, пришлось ему отбыть в Италию, он успел препоручить сии заботы одному своему другу, каковой проявлял такую щедрость, что через несколько лет стал жить Альбанио в довольстве и достатке, наслаждаясь безмятежной жизнью.
Сильвия, так звали мнимую крестьянку, подросла, и едва достигла она брачного возраста, как все лучшие юноши из тех мест повлюблялись в нее и стали домогаться ее руки. Она была так белолика, что снег при виде ее усомнился бы в собственной белизне; кудри достойны были украшать главу бога солнца и ниспадали до самой земли, словно чистое золото жаждало вернуться в ее недра; глаза у Сильвии были веселые и, при всей черноте, смотрели столь самовластно, что, подобно истинным сеньорам, редко платили свои долги; ланиты не нуждались в прикрасах, ибо розы их были самые естественные, так что ланиты являли смесь алебастра с пурпуром либо же серебра с гвоздиками; уста были словно малая рана, и алые, как кровь, живили блеск жемчужин-зубов; длани же были словно две лилеи: они не захотели быть снегом, дабы не сделаться жертвами дерзостного солнца.
Нрава была она приветливого и открытого, хотя благородное происхождение подсказывало ей такие мысли, что она сама дивилась тому, как может под столь смиренною одеждой таиться столь возвышенная душа. В тех местах нередко проезжали кабальеро, и девушке нравилась рыцарственность их манер и осанки — не по ветрености, а потому, что сердце невнятно вещало ей о том, что и она благородного происхождения, ибо помыслы обычно передаются по наследству вместе с кровью.
И вот как-то летним вечером, когда Сильвия наслаждалась свежестью ветерка, который черпал благоухание у нее в устах, дабы подарить его цветам, мимо проезжал в сопровождении друзей и слуг один кабальеро из Мадрида по имени дон Дьего Осорио. Узрел он божество, каковое и средь грубых стен повелевало умами так, что нельзя было не заметить его небесного сияния; проехал он мимо и хоть тысячу раз хотел вернуться обратно, пересилил себя, ибо ему показалось малодушием сдаться на милость простолюдинки, словно алмаз теряет цену, если оправлен в свинец либо оказался средь поддельных самоцветов. Сила воли на время помогла ему одолеть влечение, и он прибыл в Аранхуэс, где справился со своими делами гораздо быстрее, чем предполагал, ибо его тянуло вернуться в Мадрид, а то и остаться в Пинто; для человека столица там, где его утеха. Добравшись до Пинто, он решил еще раз взглянуть на Сильвию, дабы друзья могли судить, есть ли ему оправдание. Они расспросили одного честного земледельца, каковой почел себя счастливым при возможности оказать им услугу, и, узнав от него, что Сильвия сейчас пребывает в одном саду вместе с подругами, все вместе отправились поглядеть на нее.
Сильвия вышла из сада, когда солнце уже лишило день своих милостей и настал темный вечер. Дон Дьего приветствовал Сильвию почтительно, как того требовала ее скромность, и поскольку тьма придавала ему духу, осмелился высказать ей отчасти свою печаль. Но хоть Сильвии и были по сердцу люди с такой осанкой, как у дона Дьего, она не захотела ответить, боясь показаться если не ветреной, то, по меньшей мере, развязной: ведь при неравенстве собеседников беседа кажется чем-то постыдным, ибо не может быть ни намерения, которое ее оправдывало бы, ни честной цели, которая делала бы ее достойной доверия. Сильвия ушла, не обернувшись, дабы не погрешить против скромности и не дать повода к злорадству многочисленным завистницам, которые, зная о чрезмерной ее суровости, хотели бы, чтобы она оступилась и тем самым показала, что властвует над своей волей не в большей степени, чем они сами.
Дон Дьего остался доволен тем, что узрел ту, кого хотел узреть, но при этом не очень-то верил, что преуспеет; однако ж ему подумалось, что ее холодность говорит не о презрении к нему, а лишь о ее стыдливости, и он решил проверить, не окажется ли она милостивее при меньшем числе свидетелей. И вот в полночь явился он к дому Сильвии с музыкальными инструментами, которые раздобыл, побуждаемый влюбленностью, и под аккомпанемент двух слуг-музыкантов спел нижеследующий романс, в коем восхвалял, средь прочих совершенств лика Сильвии, прекрасные ее уста, а красота их была такова, что одних только уст было довольно, чтобы пленять сердца, — незачем даже было глядеть ей в очи: