Услышала Сильвия романс и поняла, что поет тот самый кабальеро, который говорил с нею вечером; ей хотелось открыть окно, чтоб не показаться простолюдинкой по незнанию законов учтивости, но она боялась, вдруг кто-нибудь увидит да потом расскажет больше, чем видел. Ей пришлись по сердцу и обличье дона Дьего, и учтивость его, и разумение, и мнилось ей, что она склонилась бы к мольбам человека с такими достоинствами, если бы он того заслужил; но, вспомнив о скромном своем происхождении, она изгнала эти помыслы и предала забвению, хоть и не так быстро, часы, отнятые певцом у сна.
Дон Дьего убедился в своем несчастий, ибо Сильвия в ответ на восхваленья не выказала ему признательности. На постоялый двор он возвратился куда более растревоженный, чем можно было ожидать от его здравомыслия; пытался он изобрести какую-нибудь хитрость, чтобы победить презрение Сильвии, и не мог ничего придумать: ведь останься он в Пинто, все тотчас же сочли бы его любовником Сильвии, и вместо того чтобы завоевать ее приязнь, он нанес бы ей оскорбление: в небольшом местечке тайны такого рода сохранить трудно, а женщина сдается своему обожателю лишь тогда, когда уверена, что одно только небо знает о ее прегрешении, но когда ей ведомо, что помыслы обожателя общеизвестны, она и не думает доказывать ему свою признательность, ибо не хочет давать повод к пересудам толпе, которая только и дожидается, чтобы она оступилась, дабы всласть позлословить на ее счет. Чтобы обо всем позабыть, лучше всего было бы возвратиться в Мадрид, но этого не позволяла ни любовь дона Дьего, ни красота Сильвии.
В такое отчаяние и растерянность пришел влюбленный кабальеро от этих раздумий, что вообразилось ему: а вдруг, сменив наряд, он больше придется Сильвии по нраву, ведь, может статься, причиной ее холодности не облик его, а разница в положении; когда надежда не подкрепляется равенством, она неохотно отворяет врата признательности. И подумалось ему, что если узрит его Сильвия не в пышных до безумия одеждах, а в скромном суконном платье, то полюбит хотя бы за то, что он ей ровня. С этой мыслью дон Дьего уснул, решив любым способом разрешить задачу. Утром призвал он хозяина дома и, поведав ему о великой своей любви и о том, сколь мало надежд оставляет ему суровость Сильвии, рассказал, как замыслил завоевать ее сердце, и не преминул заметить, что если добьется ее расположения, то в долгу не останется. Говорил он это с таким пылом и с такими непритворными вздохами, что старик, обнадеженный его обещанием и растроганный его горестями, посулил со своей стороны сделать все, что в его силах. Он рассказал дону Дьего, что был у него сын, который, едва достигнув весны своих лет, покинул отечество, и с тех пор нет от него никаких вестей; так он-де пустит слух, что сын воротился, и тогда дон Дьего наверняка сможет домогаться блаженной цели.
Дон Дьего бессчетное множество раз заключил старика в объятия, благодаря за милость, и, уведомив своих спутников о предстоящей метаморфозе, отбыл в Мадрид, дабы подготовить все, что надобно. Запасся он платьем, щегольским, хоть и простонародным, сменил имя, назвавшись Карденио, и однажды поздно вечером прибыл в дом своего нового отца. Тот распустил по всему Пинто слух о нежданном приезде сына, и все без конца поздравляли старика, видя, что сын этот, избавив отца от всех забот воспитания, вернулся таким повзрослевшим и похорошевшим.
Карденио завел знакомство с лучшими из жителей Пинто; и так как был он весьма сведущ в законах учтивости и столь пригож при всей скромности своего платья, все ему завидовали, и он расположил к себе все сердца. Жилось ему весело, и был он доволен своей удачей, потому что и в самом деле мог в любое время глядеть на Сильвию. Он служил ей со всей скромностью, следил за каждым ее шагом и на правах вновь прибывшего несколько раз навестил, а потому охотники соваться в чужие дела, которых в любом месте предовольно, стали поговаривать о том, что Карденио в Сильвию влюблен: ведь глаза любящих — плохие притворщики, да к тому же, куда бы Сильвия ни шла, Карденио следовал за нею по пятам, словно тень; она же была само сияние.
Сильвия тоже все это заметила, и притом с некоторым беспокойством; не потому, чтобы ей было внове, что в нее влюблены, но потому, что никто еще так не заслуживал взаимности. Сильвия была скромна и рассудительна, а потому могла оценить привлекательность и ум своего нового поклонника. Он казался ей человеком достойным, ибо достоинства, представляющиеся таковыми в воображении, не могут не нравиться. И вот она постепенно стала забывать о природной своей суровости и давать волю сердцу, ибо если еще не любила, то хотя бы чувствовала признательность, а признательность, в сущности, то же, что любовь, ибо тот, кто начинает с признательности, не кончает презрением. Сильвия стала размышлять о том, что она — ровня Карденио, любима им, и ей завидует немало девушек, от которых она слышит похвалы ему; ей подумалось, что было бы дурно обижать того, кто ее любит. При множестве ее обожателей ей не раз представлялась возможность прийти к этому выводу, но женщина никогда не сочувствует чужим страданиям, покуда сама не изведает душевных тревог.
Итак, Сильвия любила и любя сострадала. И вот однажды вечером, когда она, одна-одинешенька, перебирала в думах все эти заботы, зашел к ней ее старик отец (ибо до той поры она почитала Альбанио отцом). Он проведал, что на Сильвию заглядываются и Карденио, и многие другие, и опасался, как бы не совершила она какого-нибудь безрассудства, несовместимого с благородством ее происхождения. Дабы предостеречь Сильвию от подобной опасности, он рассказал ей всю правду о ее рождении, показал кое-какие из писем и предупредил, что положение ее может измениться со дня на день, когда она меньше всего того ожидает, так что пусть ведет себя поосмотрительней, ибо коли совершит она нечто неподобающее, то винить будут не ее, а его, Альбанио, что не позаботился защитить ее; и раз уж она от рождения одарена и умом, и красотою, а главное, выказывает природную добродетель, он умоляет ее никогда не забывать, какую кровь она унаследовала, и в отплату за любовь, которую он к ней питает, не отдавать сердца ни одному из тех, кто по неразумию ее домогается, ибо никто из них ее недостоин.
С величайшим вниманием выслушала Сильвия правдивые слова Альбанио и тайну своего рождения и, пообещав следовать его советам, постаралась развеять его подозрения, но сама при этом была и смущена, и разочарована. Вспомнился ей Карденио, и когда поняла она, что не суждено ей принадлежать ему, пожалела о потере; но при мысли о том, что любить его значит гневить Альбанио и наносить оскорбление своей крови, решила, хоть и без большей радости о позабыть об этом проблеске влечения и дождаться дня, когда сердечная ее склонность не будет противоречить ее положению.