— Могу похвалиться, — ответствовал незнакомец, — что в учтивости и знании столичных обычаев мне никто не даст форы. Но любовь с такими тонкостями не считается, особливо же когда слушает советы ревности. Дама, которую вы сопровождаете, — моя. Если в отместку за досаду, что я причинил ей, она хочет отплатить мне тем же, уловка стара.
— Я знаю лишь одно, — возразил Карденио, — сейчас эту даму сопровождаю я, хоть и не состою в ее поклонниках.
— Да какая разница, — вмешались те, кто сидел в экипаже, — сопровождает он ее или нет? Пусть в одиночестве убирается к себе домой и радуется, что не к цирюльнику.
Карденио и его друг сочли, что терпеть подобные дерзости — чрезмерное благонравие. Они обнажили шпаги, завязалась схватка, и хотя противники были в большинстве, наши кабальеро задали им жару. Карденио пришлось отбиваться от двоих, но вскоре один упал к его ногам, крича во весь голос, что его убили. Тут обе стороны вспомнили не без опаски о служителях правосудия, ведь в Мадриде только начнись стычка, чудо, если они тут же не пожалуют. Карденио рассудил, что если он обратится в бегство, то за ним и погонятся, и, свернув с этой улицы, он решил искать убежища в первом попавшемся доме. Вошел он в этот дом и попросил оказать ему милость, дабы смог он сбить со следа тех, кто хотел нанести ему оскорбление. Один слуга из этого дома, свидетель мужества Карденио, отвел его в укромный покой, сообщавшийся с покоями сеньоров, так что если бы служители правосудия попытались искать его здесь, ему было бы нетрудно защититься. Заперев дверь этого убежища, слуга вернулся поглядеть, что происходит на улице, дабы затем сообщить Карденио, как ему поступить.
Карденио был слегка испуган случившимся. Он оказался в темноте и в одиночестве и не ведал, в чей дом попал. Поразмышляв над недоброй своей судьбой и несчастьями, которые она ему то и дело посылала, он стал думать о ветрености Сильвии и о том, сколько времени потратил на нее впустую. Стал он уговаривать себя позабыть о столь неразумной любви и тут услышал шаги, раздававшиеся совсем близко. Он стал вслушиваться со вниманием и расслышал женский голос, исполненный тревоги и перемежавшийся вздохами: женщина явно дала волю слезам, оплакивая какое-то великое горе.
— Увы, — говорила она, источая бессчетные жемчужинки, — какая польза мне от моей красоты, если я и впрямь красива, коль скоро тот, к кому я привязалась душою, обходится со мною так небрежно? Какая польза мне от моего добродетельного сопротивления в ответ на мольбы и уговоры, коль скоро оказалось, что я люблю всем сердцем того, кто со мною бессердечен? Какая польза от того, что я таила свое любовное безумие, коль скоро в конце концов в нем призналась, а наградой мне за то один лишь стыд от того, что я сдалась чувству и живу, так и не познав любви? О мой Карденио, если только могу я называть моим того, кто не хочет ни внимать мне, ни знаться со мною, кто бы мог подумать, что женщина, отвечавшая презрением на такое множество правдивых слов, с легкостью поддастся на твои лживые? Ты выказал ум, склоняя меня к любви, но я почитаю тебя неразумным, ибо тебе не нужна взаимность; слова твои свидетельствуют о благородстве, дела же — о низости. Вот мне кара за неблагодарный нрав, ибо та, что похваляется жестокостью в обращении с другими, когда-нибудь познает презрение со стороны того, от кого всего менее его ожидает.
Карденио удивился тому, что слышит свое имя в незнакомом доме, но предположил, что тот, к кому обращены сетования, — его соименник, хоть и не сотоварищ по несчастью. Тут вернулся слуга и уведомил его, что он может выйти, ни о чем не беспокоясь, ибо альгвасилы довольствовались тем, что взяли под арест одного из его противников. Вручив этому человеку несколько эскудо в благодарность за труды и за благодеяние, которое тот ему оказал, Карденио осведомился, кто его господин. Слуга отвечал, что господин его кабальеро, он недавно огласил свой брак с одною дамой, которую любил много лет и обязательства перед которой признавал; они привезли в столицу красавицу дочь, которая воспитывалась в трех милях от города и жила под чужим именем, покуда наконец родители не смогли в безопасности объявить ее своею дочерью.
Карденио слушал рассказ слуги в смятении и в изумлении, и когда тот кончил, спросил:
— Наверное, дочь — та самая дама, нежный голос которой я слышал, когда она сетовала на свою судьбу?
— Так и есть, — отвечал слуга, — ведь с той поры, как приехала она из селения, где жила, она так безумствует и горюет, что при всей ее добродетельности кое-кто из домочадцев подумывает, что она влюблена в кого-то, кто остался в Пинто, из-за него и печалится. Она-то сама говорит, что грустит из-за Альбанио, того, кто заменил ей отца, но я не верю, потому что не раз слышал, как жалуется она на кого-то по имени Карденио, вот и я думаю, что печалится она не только от любви к Альбанио.
Было бы неудивительно, если бы Карденио утратил самообладание от радости при столь счастливых вестях. Однако он благоразумно взял себя в руки и попросил слугу передать этой даме, что один кабальеро, много лет живший вместе с Карденио, умоляет ее о разрешении предстать перед нею и вручить ей от Карденио письмо.
Слуга сознавал, что идти к сеньоре с таким поручением небезопасно: но он знал, что женщины мастерицы скрывать любовные тайны и благодарны тем, кто споспешествует их любви, а потому отправился к той, что звалась теперь доньей Хуаной, и поведал ей о случившемся. Сильвия удивилась, но, видя, что мало чем рискует, зато может многое выяснить, велела отворить дверь меж обеими комнатами и вышла к Карденио.
В равной мере велико было изумление обоих, когда увидели они друг друга в столь непривычных нарядах. Любовь говорила Сильвии, что перед нею властелин ее сердца, но его одежда не давала ей в это поверить. Карденио также изумился, увидев ее в платье, столь не похожем на прежние. Сильвия, однако же, с женскою проницательностью вообразила, что Карденио, должно быть, узнал о том, что она знатного рода, и переоделся подобным образом, дабы она его не разлюбила. И она заговорила о том, что подобные переодевания мало трогают ее сердце, ибо чувство в ней пробудило не простонародное щегольство, а благородное сердце, не грубая оболочка простолюдина, а тонкий ум столичного жителя, не обличье бедняка, а богатство чувств, так что незачем ему тратить силы на внешние прикрасы, ибо они ничего не значат в глазах того, кто любит, и она предпочла бы видеть его простолюдином с постоянным сердцем, а не щеголем с изменчивым; так что лучше ему вернуться к развлечениям — он сам знает, с кем, — а она попробует пренебречь человеком, который ее не заслуживает, ибо недостоин ее из-за низкого происхождения и оскорбляет ее своим непостоянством, но пусть помнит: она расстается с ним не из-за того, что он ниже ее по званию и достатку, а из-за того, что он неровня честной ее любви и стойкому постоянству чувства, и утешает ее лишь одно: она сумеет вытерпеть безмолвно свои страдания и умереть — лучше такой удел, чем оказаться в объятиях человека, которого она каждый день извещала, где находится, и молила навестить ее, а он не только не делал этого, но отвечал презрительно ее посланцу.
Сильвия еще многое хотела сказать, но великая сила чувства наполнила слезами ее прекрасные очи, и она не смогла сдержать рыдания, ибо они разорвали бы ей сердце.
Карденио изумился, услышав несправедливые жалобы на то, как мало он ее любит, ибо с того дня, как она уехала из Пинто, никто ему ничего не передавал, в том числе и Альбанио, знавший, однако же, где его питомица. А потому Карденио сказал в ответ, что если ей угодно подарить счастье тому, кто достоин ее более, чем он, ей не надобно оправдываться, ибо он будет счастлив хотя бы только лицезреть ее, даже если она будет принадлежать другому, лишь бы он был ее избранником. Но ей следует узнать правду: он не Карденио и не простолюдин, хотя столько времени прожил под этим именем и в этом звании; он — дон Дьего де Осорио, а что до его благородства, довольно сказать, что его семья в родстве с домом Лемосов[99]. Оказавшись проездом в Пинто, он пленился ее красотой и объяснился ей как-то ночью, но она не разглядела его, ибо было слишком темно. После того он переменил имя и наряд, дабы иметь возможность видеться с нею и добиваться ее любви. Как может она пенять ему за небрежение, если он знать не знал о переменах в ее жизни: ведь когда пошли слухи, что она исчезла из Пинто, никто ему не сообщал, где она, ни Альбанио, ни прочие, все только пожимали плечами и отвечали вздохами. А поскольку в селении его удерживала лишь ее красота, он вернулся в столицу; и нынче вечером, когда он прогуливался с другом, вышла у них одна неприятность. Спасаясь от правосудия, нашел он прибежище у нее в доме и тут услышал свое имя вперемешку со слезами и вздохами; тогда он стал расспрашивать слугу об этой странности. Он не хочет вынуждать ее ни к чему, что было бы против ее воли и желания, хочет лишь просить разрешения служить ей. А чтобы оценить его любовь, пусть сама она рассудит, кто любит сильнее: он, который забыл о своем происхождении и любил ее, хоть и полагал, что она ему настолько неровня, или она, которая хочет избавиться от своей любви, ибо полагает, что он простолюдин.