Отец Лауры вышел из алькова и тысячу раз обнял Лисардо; затем он отбыл из дому, дабы сообщить новости своим родичам и родичам Октавио. Начали готовиться к торжествам и празднествам; Лисардо же пребывал в таком состоянии, в котором, как нетрудно вообразить, должен был оказаться человек, который влюблен всем сердцем и видит, что за какой-нибудь час утратил то, чего добивался столько лет. Сперва ему показалось свидетельством ветрености Лауры то, что она так легко согласилась на брак с Октавио, но он тут же догадался, что ею двигала не сила любви, а гнев, вызванный страстью. Хотел было Лисардо переговорить с Лаурой и объяснить ей, по какой причине молил ее совершить то, что, словно острый меч, сгубит несчастную его жизнь, но было уже поздно.
Лисардо выехал за город, ибо в уединении легче выплакать горе. Отец Лауры вернулся домой сам не свой от радости и в сопровождении жениха, который спешил насладиться божественным присутствием своей нареченной. Лаура приняла его, не поднимая глаз; Октавио решил, что причиной тому честная стыдливость, но глаза Лауры говорили о другом, ибо с трудом сдерживали кристаллы слез, которые, хоть и не скатывались по ланитам, но ресницы увлажняли. Октавио ликовал, что в скором времени осуществит свои упования, Лаура же, во власти все усиливавшегося гнева, избегала Лисардо — не оттого, что не любила, а оттого, что была уязвлена его неблагодарностью. Лисардо тысячу раз порывался переговорить с нею, но отступался и потому, что слишком скорбел, и потому, что знал, какой твердый нрав у его двоюродной сестры.
Ночь для обоих влюбленных прошла так, как проходит она для тех, кто знает, что беда все близится; и во время трехдневных празднеств, которые прошли сразу же вслед за нею — словно для того, чтобы побыстрее доконать Лисардо, — были сделаны оглашения. За это время Лисардо и Лаура не обменялись почти ни единым словом, разве что глаза обоих порой давали себе какую-то волю. Лаура скрывала свои чувства, а Лисардо страдал; оба молчали и оба разрывались от желания рассказать друг другу о своих муках.
День свадьбы приближался, все только и шептались, что о предстоящем веселье, и беспокоились лишь о приготовлениях к празднеству, за исключением одного Лисардо, который призывал смерть, а та не шла, ибо смерть никогда не приходит на зов. И вот однажды вечером, оказавшись наедине с Лаурой, он поддался силе своих горестей и потоку своих тревог и в немногих словах поведал ей о постоянстве своей любви и о том, на какую хитрость пошел его жестокий дядюшка, дабы Лисардо сам накликал на себя погибель; и при этом он так плакал и так искренне вздыхал, что Лаура поверила бы, даже не будь все это истинной правдой. Скорбь Лауры стала еще мучительней, когда она поняла, как несправедливо то, что она теряет Лисардо; влюбленные стали просить прощения друг у друга и вспоминать былые радости, ведь при расставании они всегда вспоминаются. Лаура обняла Лисардо, и ей подумалось, что он для нее — святое прибежище, где нашла бы она защиту от отца, который ее преследует, и от жениха, который ей не по сердцу. Они распрощались почти без слов, ибо множество гостей и великая суета в доме не давали им возможности даже выразить скорбь, которую испытывали оба, теряя друг друга.
Наступил самый несчастливый день в жизни Лисардо, и подумалось ему, что в эту ночь Октавио удостоится объятий Лауры; чудо, что при этой мысли остался он в живых; он выбежал из дому и поспешил к одному своему другу по имени Алехандро, поверенному всех его горестей. Рассказал он другу о своем несчастий и попросил у него коня (коней у Алехандро было несколько), чтобы не медля ни мгновения покинуть Авилу). Лисардо сказал другу, что готов терпеть боль от раны, но не хочет видеть руку, которая ее наносит, а потому решил отправиться в Севилью, дабы выхлопотать себе разрешение выйти в море на каком-нибудь судне, направляющемся в Сьюдад-де-лос-Рейес[100] где, по его сведениям, находится его отец; ведь человек благородный и любящий не должен видеть в объятиях другого ту, которой достоин сам. Алехандро согласился с решением друга, ибо разлука почитается обыкновенно лучшим лекарством от воспоминаний. Перед отъездом, дабы осталось у Лауры хоть что-то на память о том, кто так ее любил, Лисардо послал ей черную ленту со своими инициалами и, дабы поведать о своих чувствах, взялся за перо и написал нижеследующие стихи — а стихи он умел слагать довольно искусно — к вящей убедительности своей скорби; повод требовал, чтобы они были скорее нежными, чем изощренными, и звучали они так:
Лауре вручили послание двоюродного брата, и, прочтя его, она растрогалась, как того заслуживала правдивость чувств, в нем описанных; представила она себе обстоятельно, сколь безрадостная жизнь ждет ее без Лисардо; рассудила, что любить одного и принадлежать другому опасно для ее добродетели; вспомнила про даму, любившую Лисардо, и ей пришло на ум, что если она выйдет за Октавио, Лисардо всенепременно отомстит за причиненное ему горе, влюбившись в эту даму либо искренне, либо притворно, чтобы причинить боль ей, Лауре. В этих думах не заметила она, как наступил вечер; увидела, как многолюдно и шумно у них в доме; у Лауры полно было родичей, ибо она была знатна; у Октавио же — и того больше, ибо он был богат; справилась Лаура, где Лисардо, и ей сказали, что в доме у друга, которого она знает; сжалось у нее сердце, и почувствовала она, что невмочь ей полюбить другого, нечего и пытаться; эта мысль вытеснила все остальные; посоветовалась Лаура с голосом сердца, который призывал ее ввериться двоюродному брату, ибо это означало жить в радости, наслаждаться обществом Лисардо, спастись от смерти, руку и сердце принести в дар тому, кто заслужил этот дар многолетней верной любовью. Лауре было по сердцу все, что сулили ей надежды, но ее страшила суровость родителей и пересуды, которые вызывает огласка таких происшествий; однако она тут же овладевала собой, говоря мысленно: «Я единственная дочь, и даже самый жестокий отец со временем уступит и мольбам, и голосу милосердия; а что до пересудов толпы, что смогут сказать люди, когда увидят, что я принадлежу тому, кто стал мне супругом? Разве не хуже будет, если обо мне начнут судачить после того, как я выйду за Октавио? Ведь если женщина не любит мужа, от нее только и жди безумных поступков. Стало быть, смелее, сердце, ибо я не могу отдать тебя другому властителю. Ты предназначено Лисардо, для Лисардо рождено, не бывать же тому, чтобы всего лишь из-за глупых людских мнений утратила я разом и жизнь, и радость любви».
И вот, отважно решившись предпочесть смерть с Лисардо жизни с тираном, ее ожидавшей, и видя, что народу в доме собралось великое множество, схватила Лаура второпях длинную накидку, увязала в платочек все свои драгоценности, незаметно замешалась в толпу женщин, пришедших под покрывалами, и сама почти не осознала, как очутилась на улице и добралась до дома Алехандро. Алехандро показался ей грустнее, чем ей бы хотелось; осведомилась она о своем супруге, ибо теперь называла Лисардо именно так, а не братцем: ведь она сама за ним пришла, и чтобы не заслужить обвинения в ветрености, нуждалась в слове, которое стало бы ей более веским оправданием. Алехандро отвечал, что три часа тому назад на коне, быстром, как ветер, Лисардо отбыл в Севилью; и бежал он из родных краев, ибо не верил в возможность такого счастия.
100
В Севилье находилась так называемая Палата Индий, ведавшая всеми сношениями с американскими колониями Испании. Сьюдад-де-лос-Рейес — старое название города Лимы, столицы Перу.