Карлос от души пожелал ему счастья. Он страстно благодарил Бога, что он на это способен, что петля, угрожающе запутавшая его, разорвана, и душа теперь свободна. Теперь он мог, не опасаясь упрёка, смотреть в глаза брату. Но ему показалось, что всё произошло слишком быстро. Он сказал:
— Ты, наверное, зря время не терял?
— Зачем? — просто ответил Хуан, — Помнишь, ты говорил: «Постепенно — всегда слишком поздно». Я хотел бы, чтобы эту поговорку знали там, на поле боя, — и уже серьёзно добавил:
— Я очень боялся, что за время моего отсутствия всё здесь потеряю… ведь всё тянулось так бесконечно долго… ты был мне хорошим братом, Карлос.
— Если бы у тебя никогда не было причин думать иначе, — с трудом выдавил из себя Карлос.
Ему было больно, но в то же время совесть подсказывала ему, что он не заслуживает благодарности брата.
— Ради всего святого, — спросил Хуан, — что могло заставить тебя похоронить себя здесь, среди этих полусонных монахов?
— Братья — замечательные, образованные и благочестивые люди, и я здесь не похоронен, — с улыбкой возразил Карлос.
— И если бы ты был упрятан на любой вообразимой глубине, ты должен покинуть свою могилу, если я в тебе нуждаюсь!
— Не бойся, раз ты теперь здесь, я не стану увеличивать срока своего пребывания в монастыре, как я этого хотел. Но я был здесь очень счастлив, Хуан.
— Рад слышать, — ответил жизнерадостный неунывающий Хуан, — и ещё я рад, что ты не слишком спешишь принять сан, хотя уважаемый господин дядюшка, кажется, ждёт не дождётся этого дня, и хочет, чтобы ты более ревностно искал своей выгоды и не проглядел бы самого богатого прихода. Я думаю, его сыновья присвоили себе все запасы мирской мудрости, и нам с тобой не осталось ни крошки.
— Это справедливо в отношении дона Мануэля и дона Балтазара, но не Гонсальво.
— Гонсальво! Он из них троих наиболее невыносим! — ясные глаза Хуана на миг загорелись гневом.
Карлос засмеялся:
— Я полагаю, он сообщил тебе своё мнение обо мне.
— Если бы он не был жалким калекой, я ответил бы ему остриём своей шпаги, но это бесполезные разговоры. Братишка, — поскольку Карлос был почти так же высок ростом, как Хуан, это слово было всего лишь ласкательным, более приличествующим мужским устам, чем сентиментальное «любимый брат», — братишка, ты бледен и печален, и со времени нашего прощания в Алькале выглядишь на десятилетие повзрослевшим.
— Да? С тех пор произошло многое. Я был очень несчастен, но и счастливым был тоже.
Дон Хуан положил здоровую руку на плечо брата и внимательно посмотрел ему в глаза:
— Ничего не скрывай от меня братишка. Если ты не хочешь стать служителем церкви, то так и скажи, я возьму тебя с собой во Францию, или поезжай в любую другую страну под солнцем. Наверное, здесь замешана какая- нибудь красивая донна? — он особенно внимательно посмотрел на Карлоса.
— Нет, Хуан, не это. Я должен очень многое тебе рассказать, но не сейчас, не сегодня.
— Выбери подходящее время, но не держи от меня тайн, это единственное, чего бы я не смог тебе простить.
— Я ещё не успокоился из-за твоей раны, — сказал Карлос, — какая-то доля банальной трусости заставила его так повести разговор, — кость не повреждена?
— К счастью, нет, только задета. О моей ране не стоило бы и говорить, если бы бездарный полковой лекарь обработал её как следует. Мне посоветовали показать её хорошему врачу. Наши кузены уже порекомендовали мне врача и хирурга, говорят, он очень много знает.
— Доктора Кристобаля Лосаду?
— Его самого. Твоего любимца Гонсальво они тоже уговорили испытать его искусство.
— Я рад этому. Значит, он переменился в неменьшей степени, чем обвиняет в этом меня. Только бы это было в лучшую сторону.
Так продолжалась беседа, затронувшая многие темы и не исчерпавшая ни одной, старательно избегая той, о которой одному из братьев было точно известно, что коснуться её придётся обязательно. Ради Хуана, ради Того, Кого он любил больше Хуана, он не мог, нет, он не хотел отказаться от этой задачи. Но уму нужно было время для размышления и для молитвы, чтобы бесстрашно встать перед братом и рассказать ему правду.