Хуан слушал его в мрачном молчании:
— И он ничего не оставил для меня, ни одного единственного слова? — спросил Хуан.
— О да, но всего лишь слово. Я, поражённый неслыханным спокойствием, с которым он встречал свою ужасную участь, закричал, когда его уводили:
— Бог свидетель, дон Карлос, бесстрашней тебя я человека не видел!
Он посмотрел на меня бесконечно печальным взглядом и ответил:
— Скажи это брату.
И такой сильный человек, каковым был дон Хуан Альварес, склонил голову и заплакал. Это были первые слёзы, которые выдавила у него большая душевная боль, и наверное, первые, о которых он помнил. Гонсальво не усмотрел в них ничего постыдного:
— О да, плачь, — проговорил он, — и благодари Бога, что это слёзы твоего горя, а не слёзы бессильного раскаяния!
Тяжёлые рыдания сотрясали сильные плечи Хуана, какое-то время это были единственные звуки, нарушавшие тишину. Наконец Гонсальво нерешительно проговорил:
— Он отдал мне нечто на сохранение, что по праву принадлежит тебе!
Хуан поднял голову. Гонсальво с усилием вытащил из- под головы одну из подушек. Сначала он снял наволочку из тонкого голландского полотна, потом просунул руку в разрыв, который мог показаться случайным и не без труда извлёк на свет небольшую книжицу. Хуан с нетерпением схватил её, она была ему хорошо знакома, это был испанский Новый Завет его брата.
— Возьми его, — сказал Гонсальво, но помни, что это не безопасное сокровище.
— Может быть, ты рад с ним расстаться?
— Я вполне заслуживаю такие слова, — с непривычной мягкостью ответил Гонсальво, — но правда заключается в том, — он чуть заметно улыбнулся, — что его сейчас уже нельзя у меня отнять, потому что я почти полностью знаю его наизусть.
— Как ты мог справиться с этим за такой короткий срок? — удивился Хуан.
— Очень легко. Я долгие часы был один, и был в состоянии читать, а в бессонные ночи повторял прочитанное днём. Если бы я был этого лишён, то стал бы тем, кем меня называют — умалишённым!
— Выходит, тебе его содержание дорого?
— Я признаю его, — энергично воскликнул Гонсальво и уронил исхудавшую руку на одеяло, — это слова жизни, они полны огня. По сравнению с речами церковников с их угрозами и отпущением грехов это то же самое, что твоё дышащее силой и здоровьем тело по сравнению с моим — мёртвым и обессилевшим, или, что живой закованный в доспехи рыцарь с толедским мечом в руке рядом со святым Христофором, нарисованным на церковных воротах! И поскольку я осмеливаюсь утверждать это вслух, мой отец делает вид, что считает меня сумасшедшим, чтобы ко мне, сломленному душой и телом, не пришло устрашающее утешение, то есть, возможность высказать правду в глаза книжникам и фарисеям и принять за неё муки, как… как дон Карлос.
Он умолк в полном бессилии, и какое-то время лежал не шевелясь. После долгой паузы он сказал:
— Сказать им всего несколько слов, это было бы хорошо. Я, как святой Павел, он тоже был сначала гонителем, который позже стал ревнителем…
— Дон Гонсальво, мой брат как-то заявил, что отдал бы правую руку, если бы ты имел ту же веру, что и он.
— О, в самом деле? — нежный румянец покрыл бледные исхудавшие щёки. — Но послушай! Шаги на лестнице, это моя мать.
— Я не убоюсь и не постыжусь, если она найдёт меня здесь, — прошептал Хуан.
— Бедная моя мать, она в последнее время была со мной нежнее и ласковей, чем я того заслуживаю. Давай не будем создавать ей трудности.
Хуан вежливо приветствовал свою тётю, и даже пытался высказать своё сожаление относительно здоровья кузена. Но он заметил, что бедняжка сильно напугана его присутствием, и у неё для этого были причины. Если бы её сыновья застали Хуана у ложа Гонсальво, случилось бы кровопролитие. Поэтому она заклинала его скорей уйти, и чтобы он не замедлил это сделать, она сказала:
— Донна Беатрис вышла в сад подышать свежим воздухом.
— Тогда я воспользуюсь Вашим милостивым разрешением, сеньора моя тётушка, чтобы принести ей там мои заверения в любви. Прощайте, тётушка! Прощайте, дон Гонсальво!
— Прощайте, мой кузен!
Донна Катарина вышла за ним на лестницу.
— Он болен, — боязливо прошептала она, — он не в себе, Вы это ясно заметили, дон Хуан?
— Я не стану этого оспаривать, — разумно отозвался Хуан.
Глава XXIX. Друг при дворе
Мой дух, как и его тленная оболочка, нуждаются в подкреплении.
Дон Хуан был в большой опасности. Поскольку его хорошо знали многие заключённые в крепости лютеране, у него не было уверенности, что при допросах и пытках никто не назовёт его имени. Он хорошо понимал, что полностью причастен к преступлению, для которого с точки зрения Рима не могло быть прощения. Кроме того, в отличие от своего брата, который всегда старался избегать риска, Хуан был смел до безумия, и смелость его порой граничила с явной неосмотрительностью. У него всегда было, что на уме, то и на языке, и если в последнее время горькая необходимость заставила его научиться прятать свои мысли, то всё же притворяться он не умел.