— Я считал, что поклонение святой деве — вернейший признак благочестия, — сказал растерянный Хуан, — но я ведь всего-навсего жалкий мирянин… О, мой брат, это всё ужасно! — он помолчал, и уже спокойнее добавил, — я убедился, что гугеноты никакие не чудовища с рогами и копытами. Скорее всего, они вполне добропорядочные люди, столько же полезные для мира, как и их соседи — католики. Но позор… но посрамления…
Смуглое лицо Хуана то вспыхивало румянцем, то бледнело. Перед его взором встала устрашающая картина — он видел своего единственного, горячо любимого брата облачённым в уродливое санбенито с факелом в руке в жуткой процессии, идущей на аутодафе[1]…
— Ведь ты сохранил это в тайне? Дядюшка и его семья не знают? — спросил он.
— Нет, не знают.
— Откуда же ты взял эти проклятые… ох, прости, эти идеи?
Карлос коротко рассказал ему, как к нему попал Новый Завет на испанском языке умолчав, однако, о личной своей драме, которая сделала это учение для него бесценным, не посчитав нужным назвать и имя Хулио Эрнандеса.
— Конечно, церковь нуждается в усовершенствованиях, — открыто признал Хуан, — но милый Карлос, — лицо его приняло выражение печального и нежного сострадания, — ты в прежние времена был таким изнеженным и несмелым, ты подумал об опасностях? Я теперь говорю не о позоре — видит Бог, очень тяжело об этом думать, очень тяжело, — повторил он, — но угрозы издевательств и мук?
Карлос молчал. Он стоял, устремив взгляд в высокое синее небо, словно возносил безмолвную молитву.
— Что у тебя на руке? — изменившимся голосом воскликнул Хуан, — кровь? Алмаз рыцаря де Рамена поранил тебя!
Карлос с улыбкой взглянул на небольшую рану.
— Я и не заметил её. Ру, потому что был так счастлив сжать руку брата, — глаза его сияли таинственным светом, он добавил:
— Может быть, так произойдёт со мной, когда Христос призовёт меня к страданиям. Я очень слаб, но Он может дать мне счастливую уверенность в Своей любви, и от радости я не почувствую мук… или Он поможет мне через них пройти…
Хуан не понял его слов, но он был глубоко тронут и не мог много говорить. Они медленно шли к воротам монастыря. Когда они почти дошли до места, где им следовало расстаться, Карлос спросил:
— Ты слушал чтения фра Константина, помнишь, я тебя просил.
— Да, я восхищён им.
— Он учит истине.
— Так почему же ты не хочешь довольствоваться его учением? Почему ты ищешь хлеба лучше пшеничного, да ещё Бог знает где?
— Когда я на следующей неделе вернусь в город, я тебе обо всём расскажу.
— Надеюсь. А сейчас — до свидания!
Он отошёл на несколько шагов, но вдруг вернулся и сказал:
— Карлос, ты и я, мы будем держаться друг за друга, если даже весь мир восстанет против нас!
Глава XVIII. Старец-монах
Не хвалюсь я жертвенною силою,
Нелегко покинуть мне свой дом,
Где столько счастья мною пережито,
Умереть хотелось бы мне в нём.
Разговор с братом принёс Карлосу успокоение. То, чего он так боялся — презрения и гнева брата — не постигло его. Вместо этого Хуан проявил столько откровенности и терпимости, что Карлос был не только радостно удивлён, но и исполнен счастливой надежды. Он вспомнил и повторил про себя ликующие слова псалмопевца: «Господь сила моя и щит, душа моя надеется на Него. Он помощь моя, сердце моё трепещет от восторга, и песнь моя да восхвалит Его».
Он заметил, что капитул, наверное, закончился, потому что здесь и там среди зелени появились облачённые в коричневое и белое фигуры монахов. Он вернулся в дом, и, никого не встретив на пути, вошёл в келью, в которой только что проводился капитул. В ней находился только глава маленькой общины, седовласый старец. Он сидел у стола, закрыв руками лицо. Кажется, его изнурённое старческое тело сотрясали рыдания. Карлос подошёл и с участием спросил:
— Отец мой, что с Вами?
Старец медленно поднял голову и взглянул на него печальными утомлёнными глазами, которые уже больше восьмидесяти лет видели, как люди друг за другом уходят в вечность.
— Сын мой, — сказал он, — если я плачу, то это от радости.
Карлос не понял его — ни на морщинистом лбу, ни на залитом слезами лице не было и следа от радости, и он спросил:
— Что же решили братья?
— Ожидать Божьих судов здесь. Да будет прославлено святое Его имя, — старец склонил убелённую сединой голову и опять заплакал.