Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции

То ложе — западня, не ложе — гроб и кровь,
Так Смерти факел свой передает Любовь.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
А Сена[53] гнусная бьет, бьет в свои ограды
И века нашего несет глухие яды.
В ней не вода, а кровь, свернулась в ней волна
И под ударами лежит обагрена
Телами; первые топить здесь начинают.
Но их самих туда ж последними швыряют.
Свидетели убийств, гранит и волн раскат
Обсудят меж собой, кто прав, кто виноват.
Мост, что когда-то был торговых дел оплотом.
Теперь гражданских бурь стал скорбным эшафотом.
Четыре палача! их лица — срамота,
На них часть мерзости и ужаса мостá.
Твоя добыча, мост[54], четыре сотни трупов.
Лувр![55] Сена хочет срыть гранит твоих уступов.
А роковая ночь взалкала восемьсот,
В толпу преступников невинного ведет.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Пока по городу шла мерзкая работа,
Лувр загремел, предстал котлом переворота.
Теперь он эшафот. С карнизов и террас.
Из окон на воду глядели в этот час.
Но разве здесь вода? И дамы, встав с постели,
Чтоб щеголей пленять, в волненьи сладком сели.
Глядят на раненых, на красоту и грязь,
Над этой мукою бессовестно глумясь.
Дымится небосвод и кровью, и сердцами,
Но лишь прически жертв — жаль зрительнице-даме...
Нерон[56], забавами увеселяя Рим[57],
Театров и арен мельканием пустым.
Игрою в Бар-ле-Дюк[58]и цирком за Байонной,
Блуа и Тюильри[59], балетом, скачкой конной
И каруселями, зверинцами, борьбой,
Потехой воинской, барьерами, пальбой,
Нерон велел свой Рим пожаром в пепл развеять;
Был хищному восторг заслышать и затеять
Толп обезумевших многоголосый вой,
Глумиться над людьми и мукой роковой.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Карл[60]в ужас приводил своим пылавшим взором
Двух принцев-пленников[61], подавленных позором;
Надежды их лишал, и был им ясен рок:
Лоб угрожающий — раскаянья далек.
Но, гордый, побледнел и на глазах у пленных
Забыл презрение своих гримас надменных,
Когда дней через семь вскочил в полночный час,
Домашних разбудив: сквозь сон его потряс
Мрак, воем голося, таким стенящим лаем.
Что государь решил: срок бойни нескончаем,
И после всей резни, законных трех ночей.
Бунт подняли теперь те банды сволочей!
Повсюду разослал он тщетные охраны,
Но отклик шлют ему на окрик лишь туманы.
Ночей двенадцать он дрожит, и дрожь берет
Сердца свидетелей, приспешников, и вот
День безрассудному предстал, внезапно страшен:
Чернеют вороньем вершины луврских башен.
Екатерине — смех: притворщица черства[62];
Елизавете — скорбь[63]: лежит полумертва.
И совесть подлая владыку до кончины[64]
Грызет по вечерам, в ночь ропщет, и змеиный
Днем раздается свист, душа ему вредит.
Себе самой страшна, себя самой бежит.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Следит внимательный угрюмый соглядатай
За теми, в чьих глазах нет ярости заклятой.
Везде мушиный слух незримо стережет,
Не выдаст ли души неосторожный рот.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
И сотни городов с их лицемерным ликом
Распалены резней, в неистовстве великом.
Ночь та же потрясла и тем же город Мо[65].
Еще развлекся он, и вот его клеймо:
Шестьсот утопленных, и с ними в общей груде
Жен обесчещенных тела вздымают груди.
 Необычайная, Луара тяжко бьет
В подножье города: он тысячу шестьсот
Кинжалом заколол и пачками связал их,
И в Орлеане[66] все лежат в дворцовых залах.
Мой утомленный дух приговоренных ряд
Увидел: донага раздетые стоят.
Так ждут они два дня, чтоб вражеская сила
Их от голодных мук, убив, освободила.
И вот на помощь им приходят мясники,
С локтями голыми, убийства знатоки,
Вооруженные ножами для скотины.
И жертв четыреста легло, как труп единый.