по-соловьиному, легко и чисто,
всю мою страсть тебе пересказать,
прежде чем ласки сладкая печать
ляжет на губы песням голосистым.
Рядом с тобой я чересчур высок:
с ветки тебе я плод сорву громадный —
рядом с тобой он чересчур велик.
Ты ускользнешь из пальцев, как цветок,
стоит мне тронуть венчик ароматный —
о, как я мал и робок в этот миг!
* * *
«Вздумала ты лимон в меня метнуть…»
Вздумала ты лимон в меня метнуть —
горький лимон! — рукою непорочной
не повредив его утробы сочной,
но обнажив мучительную суть.
Чтобы ударом желтым всколыхнуть
чуткую кровь, разрушив сон непрочный,
он к моей коже прикоснулся, точно
остроконечная тугая грудь.
Но в тот же миг, когда ты улыбнулась,
смысла своей игры не сознавая
и вожделенью моему чужда,
снова уснула кровь, и обернулась
грудь обжигающая, золотая,
мертвенным блеском горького плода.
* * *
«Сердце твое застыло до поры…»
Сердце твое застыло до поры —
смерзшийся апельсин смолисто-сладкий,
в недрах своих сокрывший мрак загадки
под золотым свеченьем кожуры.
Сердце мое сгорает от жары —
знойный гранат, дрожащий в лихорадке;
пурпур, пронзивший восковые складки,
россыпи бус — любви моей дары.
О, как жестоко стиснуто снегами
сердце твое, объятое ненастьем! —
мне не пройти сквозь ледяной поток.
Чтобы напиться горькими слезами,
кружит, как ворон, над моим несчастьем
жаждой томимый высохший платок.
* * *
«Денно и нощно, от тоски устав…»
Денно и нощно, от тоски устав,
нощно и денно, свет кляну я белый,
рот мой увял, иссохший, омертвелый,
губ твоих сладкой влаги не впитав.
Кровь от разлуки долгой горше трав,
выросших на земле окаменелой.
Твой поцелуй, птенец слепой, несмелый,
скоро ли он вспорхнет защебетав?
Стала любовь обуглившейся, черной,
высветив боль и горести свои,
яркие, как огонь во мраке кузни.
В клетке твоих объятий золоченой
пели бы поцелуи-соловьи, —
был бы я в этой клетке вечный узник.
* * *
«Петь научить способна лишь беда…»
Петь научить способна лишь беда,
если любовь — как рана ножевая,
если она свербит, не заживая,
если разлука холоднее льда.
Сдержит ли грустный соловей, когда
душу ему измучит страсть живая,
раненый свист, подругу ожидая
в пламенном одиночестве гнезда?
Сможет ли не оплакать участь вдовью
гордая горлица, томима горем,
в мрачном безмолвье, в нежной тишине?
Движимому немеркнущей любовью,
наперекор глухонемым нагорьям
петь суждено, как скорбной птице, мне.
Из книги
«НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ» (1934–1935)
«Наваха, зарница смерти…»
Перевод А. Гелескула
Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.
Зрачки мои — окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце — как белый снег.
И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.
Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной —
и нож, как птица, над ней.