— А Барселона далеко? — донимал я мать.
— Очень далеко.
То же самое она говорила о пляже, на который мы недавно ходили:
— Я не смогу нести тебя на руках, если на обратном пути ты устанешь. Ты уже большой.
— Я не устану. Обещаю. — Я делал вид, что не замечаю ее взгляда, обращенного на мою левую ногу.
— Не обещай того, что не сможешь исполнить.
— Но я смогу! — Я не скрывал огорчения. Старшим братьям и сестре разрешили пойти на пляж, а мне так хотелось с ними! Я не боялся, что устану, и не понимал, почему мама противится.
— Есть идея получше, — сказала она. — Давай сегодня побудем дома. Когда Карлито заснет, я почитаю тебе «Дон Кихота».
Все-таки приключения, описанные в этой книге, служили слишком неравноценной заменой подлинным приключениям, которых жаждало мое тело. Очевидно, поэтому я так и не стал поклонником Сервантеса. Она читала мне эти истории на ночь, но я начал подозревать, что она вовсе не хочет, чтобы я поскорее заснул, скорее наоборот. «Надо же быть таким ужасным глупцом!» — говорила она о главном герое, настоящем сумасшедшем, который в плену самообмана безжалостно мучил себя. А мне постепенно открывалось, что под маской юмора мир на самом деле может быть очень жестоким.
Как-то я спросил маму:
— А что, мой смычок действительно от виолончели?
Она сидела за обеденным столом и шила платье Луизе. В руках она держала два куска материи, во рту зажала иголку с ниткой. Тия, более опытная швея, наблюдала за ней из угла, неодобрительно покачивая головой.
— Откуда папа знал, что виолончель понравится мне больше, чем скрипка?
Мама пробормотала что-то неразборчивое. Я не отставал и повторил вопрос. На сей раз мама вообще промолчала.
Но Тия терпеть не могла, когда дети задавали подобные вопросы, считая это дерзостью. Сварливым голосом она высказала то, о чем моя мать никогда даже не задумывалась и чего не желала признавать:
— Отец знал о твоей увечной ноге! Он надеялся, что ты будешь играть сидя и хотя бы себе на обед заработаешь. Каждый нищий изворачивается как может.
Мама расправила куски материи и вынула изо рта иголку. Она еще только подбирала слова для ответа, когда я ее опередил:
— Да какая разница? Даже если бы у меня была нормальная нога…
— Ты никогда не будешь нищим, — прервала она, — не беспокойся. Мы найдем тебе работу.
— Меня не волнует работа… — начал я, но мягкий взгляд мамы стал суровым:
— У того, кто не работает, нет чувства собственного достоинства. Я уже говорила тебе это. Музыка — это прекрасно, но это не работа.
— Ты говорила, что нет разницы между изготовлением обуви и строительством мостов. И то и другое — работа.
— Все зависит от обстоятельств. Когда обстоятельства хорошие, для музыки есть и время, и деньги. Когда же обстоятельства плохие… Черт побери! — Она отбросила платье, которое шила, и затрясла уколотым пальцем. Раньше я никогда не слышал, чтобы она чертыхалась. Лицо у нее раскраснелось, она пыталась взять себя в руки, но не смогла, и у нее вырвалось еще несколько непривычных слов. Три из них были: «Идите к черту!» Четвертое я не рискну воспроизвести.
Мама ушла в спальню и погасила свет — у нее разболелась голова, а я все размышлял о только что услышанном из маминых уст проклятии: оно относилось к числу тех — от облатки для причастия до еще дюжины святых вещей, — что строго-настрого запрещается поминать в гневе. Мама не часто бранилась, а из всех людей поносила только одно имя — Рейнальдо. Это было имя моего отца. Она упрекала его не только в том, что он не вернулся и оставил ее с пятью детьми и неуживчивой золовкой, но и в том, что он дал мне в руки мечту, исполнить которую она была не в силах.
Примерно в это же время отец Базилио решил, что у меня, возможно, имеются задатки священника, что явилось бы решением одной из двух моих проблем, если не обеих сразу. Все началось с шоколада. Я уже начал ходить в школу, и, отправляясь утром на занятия, мы все — Персиваль, Энрике и я — брали с собой в кармане завтрак: небольшие квадратные кусочки твердого темного шоколада с вкраплениями сухофруктов и орехов. Съедать шоколад по дороге в церковь — перед школой мы еще посещали мессу — нам не разрешали, поскольку причащаться можно только натощак. После службы мы, детвора, чинно выходили из церкви на площадь и тут же вопреки еще звучавшим у нас в ушах словам отца Базилио о доброте и братской любви принимались гоняться друг за другом, дразниться, толкаться и отпихивать друг друга, занимая место на ближайшей скамейке. На ней мы и съедали свой шоколад. А через десять минут раздавался звон колокольчика, звавший нас в расположенную рядом школу.