— Короля интересует поло, — сказала Исабель.
— Он не ходит в оперу?
— Ходит, но не ради музыки. Дело в том, что он не всегда возвращается оттуда домой.
Ласковая улыбка снова исчезла с лица графа.
— Теперь ты видишь, почему моя не столь юная дочь до сих пор не замужем? Она слишком перегибает палку.
Исабель опустила глаза.
— А королева? — продолжал настаивать я.
На этот раз Исабель решила промолчать. Ответила мне графиня, вытерев подбородок и успокоившись:
— Она, безусловно, любит музыку. Она устраивала концерты для избранных до того, как родились Альфонсито, Хайме и Беатрис. Но три ребенка за три года — полагаю, она устала. И тем не менее она еще не сделала того, ради чего ее привезли из Англии.
Граф откашлялся, а разговор вот уже во второй раз прекратился. Когда же возобновился, тема его была скучной и совершенно нейтральной:
— Как ты устроился? Написал письмо маме?
Но про себя я продолжал думать над тем, что осталось невысказанным.
Я был не настолько уж несведущим провинциальным мальчиком, чтобы не понимать, что имела в виду графиня, говоря о неисполненных обязательствах королевы Виктории-Евгении, или попросту Эны. Ее первый ребенок, Альфонсито, страдал гемофилией и чуть не умер во время обрезания. Никто не болтал об этом, и все же было трудно не замечать того факта, что он жил в собственной части дворца, окруженный сиделками и докторами, и его редко кто видел.
Что же касается самой королевы Эны, то, говорят, у нее, как и у бабушки-тезки, всегда было подавленное настроение. Ей был всего двадцать один год, а она несла на своих плечах тяжелый груз ответственности: у Бурбонов всегда была острая проблема с наследниками, сам король Альфонсо родился через несколько месяцев после смерти своего отца, поэтому потребность в здоровых мальчиках стала заботой всей нации.
К концу обеда в дверях появился лакей, и граф, извинившись, покинул нас. Сменив тему разговора, графиня спросила:
— А этот твой сосед по комнате — Родриго, вы с ним ладите?
— Он сказал, что много времени проводит в поездках между Мадридом, Лиссабоном и Парижем. Думаю, у меня будет много времени для занятий в тишине.
— Совсем неплохо.
Я кивнул, но про себя не переставал думать о королевской семье.
— Могу я задать вам один вопрос?
Графиня чуть наклонилась, давая понять, что она не прочь посплетничать, пока не вернулся ее муж.
— Вам нравится королева Эна?
— Это вообще не наше дело — рассуждать, нравится она нам или не нравится, — вымолвила Исабель.
Графиня ласково улыбнулась дочери и повернулась ко мне:
— Даже если бы это было наше дело, а она не была бы нашим королевским величеством и не владела свободно кастильским языком… Мы просто не знаем ее. Вот в чем проблема. Никто не знает.
«Жареная рыба», — беззвучно, одними губами, произнесла Исабель.
Собираясь уходить, я подождал, когда графиня отвернется, взял Исабель за руку, грубовато потряс ее и тихо спросил:
— Королева любит жареную рыбу?
— Холодную. Королева — холодна как рыба, придурок.
Но, уходя, она подмигнула мне, прежде чем закрыть дверь.
Моя новая виолончель цвета янтаря была восхитительно отполирована. Однако ее звучанию не хватало глубины.
— Она должна прогреться, — объяснил скрипичный мастер. — Всякий раз, когда ты играешь, дерево вибрирует, и звучание меняется. Инструмент созревает, как хорошее вино. — Собственно, для меня все это было не так уж и важно: главное, что со мною оставалась знакомая и такая надежная вещь — мой смычок.
Ежедневно граф давал мне уроки игры на виолончели и фортепиано, а также музыкальной теории. В отличие от Альберто, способного, но редко игравшего виолончелиста, граф Гусман был разносторонне образованным дилетантом, он мог неплохо, и даже весьма неплохо, сыграть на любом инструменте. У него не было скрытых амбиций и сожалений. Его почти полная слепота, прогрессирующая более десятка последних лет, казалось, не влияла на состояние его духа. Он все еще мог разобрать ноту или ключ в нотной записи, держа лист перед карими глазами и медленно передвигая его в каком-нибудь сантиметре от своего лица. Иной раз я видел, как он точно так же рассматривал человека или картину, вплотную приближая к интересующему предмету лицо и как бы ощупывая его круговыми движениями, подобно насекомому, опыляющему цветок.
В основном же граф полагался на свои память и слух. Хотя и здесь не все было гладко: однажды он посетовал, что слух не становится острее по мере того, как пропадает зрение. Он что же, надеялся, что слепоту ему компенсирует слух?