Он уже привык создавать и оценивать общую картину, именно таким способом настраивая себя перед новыми контактами; и в данный момент душ был наилучшей средой для совершения этого мысленного полета. Нелепая сцена, разыгравшаяся на кухне, осталась далеко позади. Быстрые струи, острые, сверкающие, как серебряные спицы, неустанно сканировали сложную поверхность его тела, возбуждали активные точки и активизировали пассивные, и блестящая кожа благодарно откликалась, становилась бодрой, молодой, упругой; мириады нейронов приступали к действию, источали сигналы, искали друг друга в пространстве и, найдя, превращали аморфные, вялые цепи уставшего тела в цельную, многослойную, прекрасно организованную и готовую к эксплуатации информационную сеть. Картина бизнеса перестала быть упражнением для мозга. Проецируясь на весь обновляемый организм, она обретала четкость, масштаб и необыкновенную легкость для навигации и воздействия.
Полотенце завершило процесс творения, сообщив возрожденной системе начальный кинетический импульс; стакан сока, трансформированный по закону химии, снабдит энергией телефонный разговор. Нагрузку завтрака вернее будет принять после разговора, не обременяя систему лишними процессами. Энергетический план был составлен. Филипп надел халат и шлепанцы. Бумага и карандаш для таких случаев всегда имелись на кухне. Филипп зашлепал по лестнице вниз, нимало не отвлекаясь на мысли о том, достаточно ли на сей раз его внешний вид будет уместен при Деве.
– Итак, – сказала Ана, и взгляд ее мечтательно затуманился, – посмотри на нашу семью. Муж, умный, красивый и удачливый в делах, жена и сын годами за границей; романтические встречи и путешествия, прекрасная новая квартира в Большом Афанасьевском, при всем при том все здоровы; наконец, сын хорошо устроен, а жена возвращается в Москву, чтобы вместе с мужем благоденствовать в своей прекрасной квартире. Сказка, ведь так? Всем людям на зависть, не правда ли? Хочешь, скажу, – она взяла Веронику за руку, – почему ты моя лучшая… да что там! – моя единственная подруга в этом городе? Потому что ты одна мне не завидуешь, и я это знаю.
Я действительно не завидую ей, подумала Вероника; это другое; я люблю ее, нуждаюсь в ней, страстно хочу брать с нее пример… Она нужна мне; но не может ли быть, что я ее таким образом использую – а это разве лучше, чем греховная, но бесхитростная зависть? Нет, отвечала себе Вероника; я чиста перед ней, во мне нет корысти; мне приятно быть открытой перед ней, быть понятной ей и не иметь от нее секретов; мне хорошо, когда она говорит со мной; и это просто восхитительно, когда она держит меня за руку, смотрит мне в глаза и улыбается, легко читая мои столь простые и откровенные мысли.
– Да, дорогая, я прекрасно понимаю тебя, даже лучше, чем ты думаешь, хотя ты и думаешь, что лучше невозможно, – говорила между тем Ана, – потому что ты – это я… десять… даже двенадцать лет назад… Когда у нас с Филом было плохо… а плохо было, это я расскажу тебе тоже, – она усмехнулась жестко, почти зло, потупилась на секунду, но сразу же овладела собой и с прежней приветливостью посмотрела в глаза Веронике, – мне было проще общаться с другими женщинами; конечно, мне было жаль себя, было как бы стыдно, особенно первое время… а потом я подумала: перед кем? Перед ними? Но ведь они такие же, как и я. У каждой свои проблемы. И мне стало легко. Мы были равны – не слишком счастливые, не слишком несчастные – и они тоже относились ко мне ровно, легко и даже, можно сказать, искренне. Нам было в чем посочувствовать друг другу.
Взор Аны опять затуманился, скользнул на минутку вовнутрь, вглубь, в те далекие годы; светлая и нежная улыбка легко тронула ее изумительный рот, и Вероника, как всегда, удивилась, насколько по-разному может улыбаться ее обожаемая подруга и собеседница.
– Но потом все изменилось. Я стала счастливой, – сказала Ана так же запросто, как сказала бы, например: «я стала сыта». – А они оставались прежними. Знаешь, женщине не дано скрывать от других свое счастье. Оно прямо-таки лезло из меня, и они это видели. И отдалились. Некоторые – из зависти, из-за своей натуры… Они фальшиво радовались моему счастью, и я сама отошла от таких. Большинство же тех, с кем я общалась, были неплохие и даже очень милые женщины, мы могли провести вместе время, поговорить о чем-то конкретном или возвышенном, но настоящей душевной близости у нас уже не возникало. Может быть, это оттого, что им не в чем было мне посочувствовать, – задумчиво предположила Ана, – ну, а принимать мое сочувствие односторонне… унизительно, что ли… или они считали его фальшивым? Может, я просто разучилась сочувствовать с тех пор, как стала счастливой?