Обольститель взбежал наверх к выходу стремительной походкой человека, у которого нет времени на разглагольствования, и я, пару секунд промедлив, ринулся из ряда вон, наступая на ноги и, словно сомнамбула, твердя: извините, извините, извините… Я догнал моего соблазнителя на лестничной площадке, и он сразу понял, что в его гвардию рвется новый энтузиаст. Мне было неловко, что я выше его ростом, но в его взгляде, голосе, позе выражалось такое превосходство, что через десять секунд я перестал замечать, что смотрю на него сверху вниз.
— Можешь по вторникам в одиннадцать приходить на наш лабораторный семинар, — великодушно позволило новое божество и поинтересовалось моей фамилией.
Услышав ее, оно заметно похолодело.
— Ты что, не знаешь, он евреев не берет? — ироничными извилистыми губами из синих щек проговорил Гриншпун, от которого не укрылся мой рывок по ногам.
— Я в паспорте русский, у меня мама русская, — пробормотал я, удержавшись от завершения: и я боготворю Пушкина и Мусоргского.
— Ты что, не знаешь? Бьют не по паспорту, а… куда достанут.
И я понял, что отступать некуда. Если я отступлюсь от Анфантеррибля, все поймут, что я изменил мечте из грязных карьерных поползновений, и мне будут смеяться в лицо и плевать в спину или наоборот. Но к чему расписывать историю моей безответной любви к авантюрному гению — жизнь давно сожжена и рассказана. Анфантеррибль разворачивал прожект настолько грандиозный, что в вывешенном на доске объявлений перечне частных задач было все — от автоматического регулирования до гидродинамики и термодинамики, и я почему-то подсел на проблемы стабилизации. И для начала я усилил самого Анфантеррибля — он предложил частную форму стабилизирующего управления, а я нашел общий вид всех таких управлений. Каждую ночь я изнемогал, стараясь не ворочаться на брачном эшафоте, потом шлепал босыми ногами (в темноте было не до поиска тапочек) в соседнюю умывалку и там, приплясывая на ледяном кафеле, прыгающими руками проверял на подоконнике очередную спасительную идею, и то взлетал до небес, то низвергался в бездну отчаяния. И в конце концов божество произнесло скрипучий суровый приговор: хорошо. И продиктовало короткую рекомендацию в университетский вестник, где мою статью долго мурыжили недруги Анфантеррибля, но все-таки тиснули, и я брел из редакции мимо преданного мною, женатиком, спортзала с обитыми матами стенами, перечитывая в журнальном оттиске свою фамилию, которая мне впервые показалась необыкновенно элегантной.
А уж сами узоры, которыми были заполнены страницы, просто дышали изяществом. Но ведь я желал не только признания, я жаждал любви! На вопросы других своих гвардейцев Анфантеррибль отвечал «на ты», с шуточками типа «физического смысла нет, есть химический», а со мной говорил «на вы» так корректно, словно британский лорд, какими они живут в наших грезах. Однако безумная жажда добиться его усмешки, его добродушного похлопывания по плечу подарила мне какую-то Болдинскую осень — я каждый месяц приносил новый результат, и каждый раз Анфантеррибль припечатывал: хорошо. Отправляй в «Дифференциальные уравнения». Отправляй в «Автоматику и телемеханику». Отправляй в «Техническую кибернетику». Это была академическая элита. В общежитии имелись только маленькие клетушечки для обычных писем, большие пакеты туда не вмещались, и Анфантеррибль разрешил мне указать обратным адресом его лабораторию. Однако своим для него я, увы, так и не сделался — дело делом, а дружба врозь. И все равно я еще никогда не чувствовал себя таким окрыленным — я не стал своим в лаборатории Анфантеррибля, но я уже был допущен в светлый и чистый храм науки.
А между тем личная жизнь шла своим чередом, и Колдунья снова оказалась беременной, огнетушительные таблетки не помогли. Тут тоже отступать было некуда — я встретил свой смертный приговор с полным самообладанием: ничего, поднимем. Наши же родители нас вырастили, и ничего, не хуже людей. Правда, они и не помышляли войти равными среди равных в сияющий храм науки, а заодно еще и обойти вокруг света… Мы же с Салаватом часто ходили к могучей колоннаде Горного института посмотреть на корабли и помечтать о тайфунах и заморских странах под корчами оторванного от земли Антея. Об этом я Колдунье, разумеется, не сообщил, но она и сама все понимала и просила у меня прощения, как будто была в чем-то виновата. Но в этом состязании великодуший победа, мне кажется, все-таки осталась на моей стороне. Конечно, душа рвалась на волю, и, возможно, я отчасти и поэтому сразу же сделался идеальным папашей, что старался отмыться от своего подловатого желания улизнуть от отцовства.