Этот деревенский люд умел и выражаться художественно: скулы кроличьи, рот кошачий, овца тонконогая… Но в тот раз их послушать не удалось — в свободное ухо мне надрывно исповедовался брат Леша (с огромным трудом удавалось оторвать взгляд от его ноздрей): так получилось, что он ни разу не навестил отца в его палате номер шесть! А когда он узнал, что отец умер, он заплакал… «И запивона», — на мгновение прервался он: в это время ему наливали стопарь. Я страшно сочувствовал его трагическим обстоятельствам, но никак не мог взять в толк, в чем они заключались. Лишь горчайший опыт открыл мне, что если кто-то всем сердцем полюбил водку, то даже самых родных людей он может только оплакивать, а чем-то пожертвовать для них у него никогда не получится. Так получилось, что и на похороны у него денег не нашлось, хоронили его отца мы вдвоем с партработницей, — бабушка Феня за свои труды в колхозе ежемесячно огребала двадцать четыре рэ. А родня разбежалась еще тогда, когда отца разбил первый инсульт. Колдунья говорила об этом с горечью, но почему-то считала своим долгом поддерживать родственные отношения. Родовое сознание, подшучивала она сама над собой. Это же родовое сознание требовало обустроить могилу в Терийоках по высшему разряду. Мраморная стела, оградка — Колдунье было неловко передо мной и перед сестрой, которая тоже изрядно в это дело вложилась, но я не хотел дешевить — еще не хватало экономить на смерти! Я даже испытал какое-то просветление, когда самолично покрывал оградку черным лаком. В итоге я почти все свои коряжменские бабки вложил в землю, так что работу нужно было искать без промедления.
Через однокурсников я начал напрашиваться на встречи с их завлабами в тех ящиках, куда всего два-три месяца назад отрывали с руками наших выпускников, и мой дипломный вкладыш, в котором сияли сплошные отлично, оттененные капээсэсными удовлами, везде производил впечатление. Кое-где я даже доходил до заполнения анкет, но отдел кадров неизменно меня отвергал. Как обычно, все, кроме меня, знали, что по отношению к евреям принята политика «трех не» — не повышать, не увольнять, не принимать. Евреем я себя совершенно не ощущал, но понемногу научился встречать отказы презрительной всепонимающей усмешкой. Заранее ожидать от государства какой-нибудь пакости — это и есть обращение из русского в еврея.
Меня поддерживало то, что мне хоть в чем-то было не до меня — нужно было думать, как прокормить двух женщин, да и себя самого: Колдунья, потерявшая год из-за рождения Костика, сидела на сорока рублях стипендии, только-только одной продержаться. Поэтому я регулярно катался на Бадаевские склады — это была целая империя, по которой ходили товарные поезда, — и тамошний шеф меня брал без очереди на такие изысканные работы, как разгрузка арбузов, дынь, а однажды даже бананов. Перебрасываться арбузами было увлекательно, я завоевал прочную репутацию между бадаевскими люмпенами, мне даже поставили номер в паспорт, чтобы упростить бухгалтерские расчеты (рубля два, что ли, выходило за смену). Быть своим хотя бы среди полубомжей — это немного согревало. А если не жадничать, не злить надзирателей, вполне можно было после разгрузки прихватить с собой пару арбузов. К высоченной бетонной ограде с двух сторон была пристроена шаткая лестница из ящиков (арбузы идеально подходили для балансирования), выводившая к памятнику Некрасова на запущенном Новодевичьем кладбище, а дальше можно было подойти к любой арбузной торговке, и она, не торгуясь, отстегивала за каждый арбуз по рублевке.
Иногда, если на разгрузке складывалась хорошая компашка, мы с устатку скидывались на четвертинку московской, четвертушку черняшки и сто грамм корейки (ничего с тех пор я не отведывал вкуснее!) и душевно беседовали где-нибудь меж Тютчевым и Врубелем. А однажды мне выпала удача разгружать коротенькие кривые бананчики, никогда не доходившие до плебса, но бабушка Феня каким-то чудом умудрилась к ним пристраститься. И я чувствовал себя триумфатором, сопровождая в Райволу банановую гроздь, длинную, как ухо парика британского судьи. Но триумф меня ожидал еще более пышный — за шатким раскладным столом по какому-то поводу восседала моя новая родня, и выложенная на стол широким жестом банановая гроздь вызвала восторженный рев. А после бабушка Феня попеняла мне с ласковым сочувствием: «Какой же ж ты простой! Чаго вони в ентих бананах понимають!» Но должен же я был как-то отмываться от регулярно получаемых от кадровиков напутствий коленом под зад! Конечно, общага расконвоированных зэков в Коряжме всегда меня ждала, но я был не готов отказаться от хрустального Дворца науки. Когда было не перед кем храбриться, мне уже не удавалось от себя скрывать: то, что со мной творят, тоже вопрос жизни и смерти. Жизнь без науки мне не нужна. Когда я окончательно потеряю надежду, тоскливого прозябания я рано или поздно не выдержу.