Если бы меня попросили раздраконить мою работу, я бы нашел к чему придраться, но черный оппонент не снисходил до сути. Поскольку доказательство любой наитруднейшей теоремы непременно начинается с чего-то известного, то эту предпосылку он и объявлял конечным результатом и исходил сарказмом, даже и неожиданным для казенной бумаги. Если я упоминал, что дважды два равно четырем, он уличал меня, что я пытаюсь присвоить таблицу умножения. Колдунья умоляла не нарываться — сила, де, на их стороне, но я написал, как есть: оппонент приписывает мне претензии на общеизвестные вещи, которые присвоить так же невозможно, как теорему Пифагора, и не касается ни одного из реальных результатов, которые заключаются в следующем. Список был впечатляющим, а одна моя теорема о гладких функциях Ляпунова для параметрически возмущенных дифференциальных уравнений сегодня считается классической (основополагающей), я видел свое имя, написанное и арабской вязью, и японскими иероглифами, а в одном международном обзоре меня назвали родоначальником новой идеологии в теории робастного оценивания — и долго буду тем любезен я народу! Без робастного оценивания, как вы понимаете, мир и трех дней не простоит. (Когда мне открылось, что функция Ляпунова является решением вариационного уравнения Беллмана, от восторга я сошел с укатанной дороги и зашагал по целине, проваливаясь по пояс и набирая снег в резиновые сапоги.)
Как обычно, все, кроме меня, знали, что подавать нужно было на дифференциальные уравнения, а не на математическую кибернетику, которую держит в руках махровый антисемит Колупанов; Анфантеррибль тоже считал слово кибернетика неприличным, но оно привлекало меня ореолом недавней гонимости, хотя теперь и я понимаю, что кибернетика всего лишь давала новые названия давно известным вещам. Так или иначе, что-то менять было поздно, я только оделся позатрапезнее, готовясь к надругательству, — помои на парадном мундире смотрелись бы особенно позорно. Даже моя любимая Москва, где в ушах сразу начинали звучать «Ах, Арбат мой, Арбат» и «Лучший город земли», превратилась в гигантскую приемную Колупанова. А в настоящей приемной своей очереди на измывательство ожидали одни нацмены. И я. Тоже, стало быть, нацмен.
Колупанов, маленький, быстрый и очень предупредительный, наряженный в крупные квадратные очки, любезно предложил мне кратко изложить краткое содержание у обычной школьной доски. Я изложил как можно короче, стараясь побыстрее отделаться. Эксперты слушали, не поднимая глаз, — ни один не сделал ни малейшего замечания, и лишь какой-то старичок с хошиминовской бородкой, так же не поднимая глаз, сердито буркнул:
— По-моему, здесь все совершенно ясно.
— Но были высказаны серьезные замечания, необходимо объективно… — с величайшей предупредительностью подхватил Колупанов, и я понял, что пора оставить последнюю надежду: я уже знал, что такое объективность по-колупановски.
Отупение безнадежности было все-таки менее мучительно, чем боль позора и метаний в поисках несуществующего выхода. Я не представлял, как я буду смотреть людям в глаза, как появлюсь дома после такого унижения, и понимал, что смотреть и появиться придется очень скоро. В поезде я осознал, что уже давно не замечаю красоты мира — ну, закат, ну, ювелирная графика елей, ну, на хвойной тьме березы проседь, — я больше не имел на это права, я был слишком для этого перепачкан. Невыносимо хотелось умереть, выпустить багор, но я не мог так подло предать тех, кто меня любит. Человек, увы, принадлежит им, а не себе. Так, значит, и придется доживать, ни на что и ни на кого не поднимая глаз. Тогда-то мне и открылось, что манила меня не наука, а высота и чистота хрустального дворца. Но высоты и чистоты больше не было. Если во дворце кто-то нагадил в тронном зале, для меня это больше не дворец, а вонючий сортир.
Конечно, умные люди мне не раз говорили, что надо уезжать, что с моей головой… Но я-то знал, что главное для меня не голова, не дар переводить жизнь в формулы, а дар грезить и благоговеть. Башня из слоновой кости для меня не просто приятное препровождение времени — это единственное убежище, где я могу жить, а не подыхать. Красота, высота, чистота — все, что для нормальных людей является украшением, для меня кислород, без которого я задохнусь. Подозреваю, что со временем начнут задыхаться и другие, только им для этого потребуется гораздо больше времени. Для меня же гордый отказ от мира духа будет мучительной гибелью от удушья. Да, где-то, может быть, я найду и деньги, и почет, но так свободно витать в облаках мне больше нигде не позволят. А я рожден, чтобы витать в облаках. И, значит, здесь будет жалкая, постыдная, но все-таки жизнь, а там комфортабельное издыхание.