А я могу бесконечно тянуть из себя воспоминания, как жилы на дыбе. Но проще выдергивать засевшие в памяти осколки — они сами о себе напоминают. Болью.
Когда я вижу комара, в мою душу врезается осколок с отпечатком комара. Сыночек жалобно хнычет, потрясенно кося доверчивые глазенки на комара, погрузившего жальце в его сдобное плечико, — он еще не догадывается, что может прихлопнуть кровопийцу. Он и взрослым терялся перед кровопийцами, они всегда казались ему неодолимыми.
Когда я вижу что-то аппетитное — во рту вместо слюны я ощущаю вкус крови: маленький Ангел про все вкусненькое жалобно спрашивал: «Ты ме и дашь?» Нападет на меня икота — и новый осколок тут же задергается в глубине. Сыночек в таких случаях звонко выкрикивал: «Я икаю!», — а со временем освоил заклинание: «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого». А когда его однажды долго выворачивало и я изнемогал от жалости, Ангел, чуть этой муке пришел конец, вместо жалоб и слез, которыми было залито его побагровевшее личико, только подытожил по-деловому: «Все уже». И в будущем во всех своих больницах он всегда был самым терпеливым и терпимым и к советской жрачке, и к вохре, то бишь к персоналу. Мне докторицы тоже не раз говорили, что таких отцов, как я, они еще не видели: я не просто каждый день просиживал у него до закрытия и делал с ним уроки, но еще и потешал приукрашенными байками из своего бурного прошлого, так что соседи по палате говорили ему с завистью: «Клевый у тебя батя». А в пятом классе перед удалением гланд Костик торжественно провозгласил: «Заутра казнь, но без боязни он мыслит об ужасной казни!» Цитаты очень рано сделались его коронным приемом. Когда мы с Колдуньей обсуждали, кого пригласить на Новый год, он посоветовал из Чехова: «Выбирайте, какие попухлявее». Про одноклассника-чеченца мог сказать: «Он мирной». Или похвалить троюродную сестру, досрочно сдавшую сессию: «Какой прогресс в мире животных и растений!» С совершенно искренней радостью, не замечая двусмысленного подтекста.
При всем его уме он плохо угадывал задние мысли, ибо сам их почти не имел. И совсем не понимал корыстных мотивов, в кино всегда переспрашивал, зачем тот-то сделал такую-то гадость. И простейшие ответы — из жадности, из зависти — повергали его в озадаченную немоту: очень уж сенсационным оказывалось открытие.
А осколки тем временем резали и резали мою душу. А жарко было в комнате или холодно, пахло чем-то или не пахло, я не чувствовал — у меня не было тела. Ведь почти все сигналы тела — это сигналы боли: где-то жмет, где-то трет, но сейчас душевная резь перекрывала все.
Когда года в два у него обнаружилась паховая грыжа, он, побегав-побегав по комнате, вдруг безо всяких жалоб забирался в свою кроватку и молча лежал, пока я не вправлял мягкую опухоль через его крошечный мешочек. Нужно было оперировать, но бабушке Фене бабы донесли, что на «Техноложке» какая-то старуха умеет заговаривать грыжу. И, сколько я ни втолковывал Колдунье, что дырка не может зарасти от слов, она, уклоняясь от возражений, вместе с матерью… У одной университетский диплом, у другой два класса церковно-приходской школы, но женщин эмансипировать невозможно, считал неистовый еврейский молокосос Отто Вейнингер, они всегда пойдут за рецептом не к врачу, а к соседке… Так вот, просвещенная навучная работница вместе с матерью-крестьянкой, читающей, шевеля губами, отправилась к неведомой мошеннице, отдала ей кровную трешку и только потом легла с сыночком на операцию в райвольский больничный барак. Мать-героиня, она всю ночь просидела на его койке, опершись на руки: бедный сыночек так настрадался, что поднимал рев, стоило ей хотя бы выпрямиться, и, как бы не веря своим глазам, в изумлении вглядывался в «безбожную предательницу мамку» (ее слова). Но это его ничуть не растрогало, когда я рассказал ему, уже взрослому, про заговаривание. «Я бы не допустил никаких бабок. Я же комиссар, я контру чую», — он не совсем шутил, он ненавидел малейшую утешительную ложь и про моего друга — знаменитого полуподпольного философа, призывавшего доверять своей глубине, а не разуму, он говорил с негодованием: «Он же загрязняет самые источники истины». Как-то я ему признался, что мне очень жалко теток, которые пишут записочки об умерших, покупают свечки (у одной тесемочка от шапки врезалась в складочку на шее…). «А мне не жалко, — отчеканил он. — Как-то зашел в церковь — а там старухи, старухи на карачках… Ничего не видел позорнее — чтоб люди настолько лишались достоинства».