Мы его даже не ругали, я только спросил с полным чистосердечием:
— Зачем ты с ними пошел?
— Они были интересные.
Но все-таки до поры до времени самые интересные впечатления дарил ему я. Неужели этим я внушал ему презрение к обыденности? Я не считал потерянным временем потратить четыре часа на дорогу, чтобы показать ему приключенческий фильм с роскошными пустынями, горами и морями. Он всегда за кого-то болел: «Я за черного!», — за того, кто в черной куртке. Мне же эти фильмы заменяли мечты о кругосветном путешествии, а в реальности я питался гомеопатическими отечественными дозами. Мне ничего не стоило десять часов протрястись и продрогнуть на товарняках, чтобы со скалистого обрыва увидеть деревянную шатровую церковь на зеленом мысу, вонзающемся в свинцовое бескрайнее озеро, увидеть, задохнуться и пуститься в обратный путь. Я отправлялся с докладом в Иркутск, чтобы взбежать на откос над невыносимой синью Байкала, задохнуться и обнаружить, что если я шелохнусь, то покачусь по щебенке к десятиметровому обрыву над скалоломом. Таллин и Вильнюс заменяли мне Кёльн и Реймс, а когда я возжелал посмотреть на настоящую немецкую готику, таинственный идеологический совет дозволил мне вместо демократической Германии прокатиться в Болгарию зимой. Но я хранил гордое терпенье: врете, гады, я и в тюрьме буду жить увлекательнее, чем вы в любом дворце, который тут же загадите. Вам никогда не узнать благоговения, с которым я совершал паломничество в Ясную Поляну к Толстому или в Тарусу к Паустовскому, иногда вместе с Фифой, обожавшей мои возвышенные увлечения: «Ты такой огромный!» Это был ее любимый припев. Хоть я и ни секунды не ощущал себя огромным, я только не желал сделаться совсем уж микроскопическим.
От мечты причаститься невиданной энергии в Норильске-666 я тоже гордо отказался: не хотите — не надо, и без вас проживу. Однако ничем не запятнанное счастье я испытывал только тогда, когда что-то делал для Ангела — не для его тела, это был всего лишь долг, для его души. Отвозил его, к примеру, в цирк-шапито на другом конце города, а он, потненький, источающий легкий запах зверинца, сидя у меня на коленях, возмущался дрессировщиком, виртуозно пощелкивающим своим бичом: «Они ничего плохого не делают, а он их бьет и бьет! Я его буду ругать!» И кричал своим звонким-презвонким голоском: «Лысый, лысый!» — «Тихо, тихо! А то я ведь и на свой счет могу принять».