На указательном пальце дворецкого красовался грязный бинт, и он стал поспешно, слой за слоем, разворачивать окровавленную марлю.
— Смотрите, — поднес он рану к самому носу Эвартса. — До самой кости. Вчера даже видно было кость. А крови! Все кругом закапал. Целых полчаса потом убирался. Это еще чудо, что я не схватил заражение крови. — И он покачал головой, дивясь этому чуду. — Так я пришлю вам вашу мышку, как только она прибежит.
Дворецкий побрел прочь, волоча за собой окровавленный бинт.
У Эвартса глаза щипало от бессонных ночей. Он был так утомлен, что если бы прислонился к чему-нибудь головой, то моментально уснул бы. Раздался звонок и вслед за ним голос дворецкого, приветствовавшего Сьюзен Хьюит. Она взбежала вверх по лестнице.
Она была очень молода, и по тому, как она вошла в комнату, можно было подумать, что это и есть ее дом и что она только что вернулась из школы. Это была легонькая, хрупкая блондинка с тонкими чертами лица; на фоне светлых волос каштановые пряди — она не красилась и начинала уже темнеть — походили на прожилки в древесной породе.
— Я так рада с вами познакомиться, Эвартс, — сказала она. —Я хотела сказать вам, что я просто влюблена в вашу пьесу.
Когда она успела прочитать его пьесу, было загадкой для Эвартса, но он был так ошеломлен ее красотой, что не мог ни говорить, ни думать. У него пересохло во рту. Он не знал, от чего — может быть, от сутолоки последних дней и оттого, что он не спал ночами, — но только он почувствовал, что вдруг влюбился.
— Вы напоминаете мне одну девушку, — сказал он. — Она работала в палатке-закусочной, неподалеку от Саут-Бэнда. Вы никогда не работали под Саут-Бэндом?
— Нет, — сказала она.
— И не только в этом дело, — продолжал он. — Вы мне напоминаете все вместе. То есть, я хочу сказать, ночную езду. Я работал шофером автобуса в ночную смену. Вот что я вспоминаю, глядя на вас. Звезды, и железнодорожные переезды, и коровы, стоящие под забором. И девушки за прилавком закусочных. Они все казались красавицами. Но вы не работали в закусочных.
— Не работала, — подтвердила она.
— Берите мою пьесу, пожалуйста, — сказал он. — То есть, я хочу сказать, что вы подходите для главной роли. Пусть Сэм Фарли берет пьесу, пусть берет все.
— Спасибо, Эвартс, — сказала она.
— Можно вас просить об одном одолжении? — спросил Эвартс.
— О каком?
— Я знаю, что это очень глупо, — сказал он. Он встал и сделал круг по комнате. — Впрочем, никого ведь нет, никто не узнает. Ах, но мне стыдно просить вас об этом!
— Чего вы хотите?
— Не позволите ли вы мне поднять вас на минутку?— спросил он. — Только на одну минутку. Чтобы почувствовать, какая вы легонькая.
— Хорошо, — сказала она. — Пальто снять?
— Да, да, да, — сказал он. — Снимите пальто.
Она выпрямилась, и шубка соскользнула с ее плеч на диван.
— Можно? — спросил он.
— Да.
Он подхватил ее, поднял на воздух и мягко опустил.
— Ах, до чего же вы легонькая! — воскликнул он. — Вы такая легонькая, такая хрупкая, вы весите не больше саквояжа. Да ведь я мог бы отнести вас с одного конца Нью-Йорка на другой.
Он надел пальто и шляпу и выбежал на улицу.
Эвартс добрался до гостиницы обессиленный и в полном смятении. Кроме Элис и Милдред-Роз, он застал в номере Битси. Битси все приставал с вопросами о мамаше Финелли. Он хотел знать, где она живет и какой у нее номер телефона. Эвартс наконец вышел из себя и прогнал боя. Он бросился на постель и уже сквозь сон слышал, как Элис и Милдред-Роз продолжали задавать ему свои вопросы. Через час он проснулся и почувствовал себя бодрее. Они отправились в «Автомат», оттуда в мюзик-холл и легли спать пораньше, чтобы Эвартс мог завтра с утра засесть за пьесу.
Он опять не спал всю ночь.
Утром после завтрака Элис и Милдред-Роз оставили Эвартса одного, и он пытался работать. Он не мог работать, но на этот раз виноват был не телефон. Причина, не дававшая ему работать над пьесой, коренилась в нем самом, и, куря одну сигарету за другой, уставясь в кирпичную стену перед окном, он понял, в чем дело: он влюблен в Сьюзен Хьюит. Любовь могла бы окрылить его — помочь работать, служить источником вдохновения, если бы только он не оставил свои творческие силы в Индиане. Он зажмурился, пытаясь вызвать в памяти густой, бесстыдный голос мамаши Финелли. Казалось, вот-вот всплывет какое-то ее словечко, но уличный шум тут же все заглушал.