Джоун была вся в черном, даже на руках у нее были черные нитяные перчатки. Говорила она ровным тихим голосом и уселась на стул возле постели с таким видом, словно ухаживать за ним изо дня в день было ее привычным делом. Лицо ее, как показалось Джеку, утратило былую нежность очертаний. Морщин, впрочем, почти не было. Она немного отяжелела, и теперь ее, пожалуй, можно было бы назвать полной. Она разыскала две рюмочки и налила в них виски. Джек выпил свою рюмку залпом.
— Вчера легла в четвертом часу, — сказала она. Когда-то ее голос чаровал его своей мягкостью, напоминая ему жалобный романс, слышанный в детстве. Но от того ли, что он был болен, теперь от этих нежных интонаций, траурного платья и вкрадчивых манер ему сделалось не по себе.
— Знаешь, как бывает, — продолжала она.— Сперва отправились в театр. Потом всей компанией ввалились к кому-то домой — даже не помню к кому! Странная такая квартира, знаешь... Растения, которые питаются мясом, коллекция китайских табакерок... И зачем это люди собирают китайские табакерки? Потом каждый из нас расписался на абажуре, а потом... ей-богу, не помню, что потом!
У Джека было смутное чувство, что нужно от чего-то защищаться; он приподнялся на минуту, но тут же в изнеможении откинулся на подушки.
— Как же ты меня разыскала, Джоун? — спросил он.
— Да очень просто, — отвечала она. — Позвонила в гостиницу, в ту, где ты жил прежде. Они мне и дали твой адрес. Я велела секретарю узнать телефон. Хочешь еще глоток?
— Ты никогда не приходила ко мне, — продолжал Джек. — Зачем ты пришла сейчас?
— То есть как «зачем»? Странный вопрос! Мы с тобой знакомы по крайней мере тридцать лет. Из всех моих нью-йоркских друзей ты — самый старый. Помнишь ночь в Гринич-Вилледж, когда никто из нас не ложился, и как вдруг пошел снег, и как мы вместо завтрака пили коктейли? Неужели с тех пор прошло целых двенадцать лет? А помнишь?..
— Слушай... Мне противно принимать тебя здесь, в этой комнате, — перебил он ее. Он провел ладонью по щекам: они обросли щетиной.
— А эти люди, которые изображали Рузвельта, — продолжала она, словно не слышала его слов, словно была глухая. — И кабачок на острове Статен, куда мы ездили обедать, когда у Генри еще была машина. Бедный Генри! Он купил себе домишко в Коннектикуте и как-то поехал туда на воскресенье. Потом уснул с горящей сигаретой в зубах. И все-все — дом, сарай и он сам — сгорело. Этель взяла детей и уехала с ними в Калифорнию.
Она подлила Джеку виски. Потом раскурила сигарету и вставила ее ему в рот. Джека покоробило: интимностью этого жеста она, казалось, не только подчеркивала, что он тяжко болен, но еще и намекала на какие-то, никогда между ними не существовавшие отношения.
— Вот погоди, я поправлюсь, — сказал он, — возьму номер в хорошей гостинице и тогда тебя позову. Очень мило, что ты вздумала меня проведать.
— Да что ты стыдишься этой комнаты, Джек! — возразила она. — Я никогда не обращаю внимания на такие пустяки. У Стенли, например, была отвратительная комната в Челси, — то есть все говорили, что она отвратительная. А я не замечала. Крысы съедали все, что я приносила ему. Приходилось подвешивать продукты к потолку.
— Я позвоню тебе, как только поправлюсь, — повторил Джек. — А сейчас я бы с удовольствием поспал. Меня почему-то все время в сон клонит.
— Милый, ведь ты по-настоящему болен, — сказала она. — У тебя, наверное, жар.— Она присела на край кровати и положила ему руку на лоб.
— Как поживает твой англичанин, Джоун? Ты продолжаешь с ним встречаться?
— Какой англичанин? — спросила она.
— Которого я встретил у тебя. Он все время держал платок в рукаве. И кашлял. Да ты знаешь!
— Ты, должно быть, что-то путаешь, — сказала она. — У меня с самой войны никаких англичан в доме не было. Не знаю, может быть, я забыла кого-нибудь...
Она повернулась к нему лицом, взяла его за руку и переплела его пальцы со своими.
— Он умер, я знаю, — продолжал, Джек. — Тот англичанин умер.
Он спихнул Джоун с постели и встал.
— Уходи! — сказал он.
— Ты болен, мой милый, — сказала она. — Я не могу оставить тебя в таком состоянии одного.
— Уходи! — повторил он и, так как она не двигалась с места, перешел на крик. — Что за гнусный нюх у тебя, что ты сразу чуешь болезнь и смерть?
— Ах ты, мой бедненький!
— Или, наблюдая, как умирают другие, ты молодеешь сама? — продолжал он кричать. — Так вот отчего ты так хорошо сохранилась! Вот зачем ты всегда выряжаешься черной вороной! О, я знаю: как бы я ни оскорблял тебя, ты не обидишься! Нет такой грязи, такого порока, извращения, гнусности, жестокости, к которым бы не прибегали люди в надежде избавиться от тебя. Но на этот раз ты ошиблась. Я еще не готов. Жизнь моя еще не кончилась. У меня еще много светлых, счастливых лет впереди! Счастливых, слышишь! И только когда они пройдут, эти долгие-долгие годы счастья, и когда наступит мое время, тогда я сам позову тебя. Так и быть уж, я позову тебя по старой памяти, я дам тебе упиться зрелищем моего умирания. А до тех пор — убирайся!