— Да не ел я никакого варенья, — сказал он.
— Ну, значит, масло, — настаивала она. — Очень уж бросается в глаза.
— Так я позвоню, — сказал Честер.
— Выкиньте ее барахло оттуда, Чет, — заявила миссис Негус, — я вам дам за это десять долларов. Ведь с двенадцати часов ночи хозяйка этой квартиры — я, почему же мне нельзя поставить там свои вещи?
Миссис Негус взяла салфетку и начала тереть ею пятно на брюках мистера Негуса. Честер вышел и закрыл за собой дверь.
Когда Честер спустился в подвал, он услышал, как у него в конторе звонит телефон. Он снял трубку. Прислуга из пятой «А» сообщила, что у жильцов над ними ванна перелилась через край. Телефон звонил почти безостановочно. Прислуга и жильцы жаловались на неполадки — там окно не закрывается, там никак не откроешь дверь, кран протекает, раковина засорилась. Честер взял инструменты и сам занялся починкой. Жильцы по большей части держались уважительно и мило, но соломенная вдова из квартиры семь «Д» потребовала его к себе в столовую и набросилась на него.
— Вы здешний дворник? — спросила она.
— Я управляющий, — отвечал Честер. — Я пришел сам, потому что мастер занят.
— Словом, я хочу поговорить с вами о черном ходе, — сказала она. — По-моему, в этом доме недостаточно поддерживается чистота. Моя служанка утверждает, что она видела на кухне чуть ли не таракана. У нас никогда не было тараканов.
— Это очень чистый дом, — сказал Честер. — Это один из самых чистых домов в Нью-Йорке. Делейни моет черную лестницу через день, и мы при всяком удобном случае красим ее. Когда-нибудь, когда у вас будет время, спуститесь ко мне в подвал. Я за ним слежу не меньше, чем за вестибюлем.
— Я говорю не о подвале, — сказала женщина, — а о черном ходе.
Честер боялся, что вот-вот взорвется, и поспешил вернуться к себе в контору. Ферари доложил, что аварийная команда прибыла и отправилась на крышу вместе со Стенли. Честер был недоволен тем, что они не явились сперва к нему. Ведь он как-никак управляющий и несет ответственность за все, что здесь происходит: прежде чем приступить к работе в его владениях, им следовало бы с ним посоветоваться. Он поднялся в надстройку «Д» и вышел по черной лестнице на крышу. Северный ветер завывал среди телевизионных антенн, и на соляриях кое-где еще лежал снег. Шезлонги и столики были накрыты брезентом, а на стене одного из соляриев висела вся заледенелая соломенная шляпа. Честер подошел к баку и высоко на чугунной лесенке увидел двух человек в комбинезонах. Они возились с задвижкой. На той же лесенке, двумя-тремя перекладинами ниже, стоял Стенли и подавал им инструмент. Честер подошел к ним и принялся помогать советами. Они слушали его почтительно, но, когда он спускался с лесенки, один из рабочих тихо спросил Стенли:
— Это ваш дворник?
Проглотив обиду — второй раз в этот день! — Честер подошел к самому краю крыши и стал глядеть оттуда на город. Справа виднелась река, вдоль нее, по течению, плыл грузовой пароход. На палубе и в иллюминаторах в неясном свете дня мерцали огни. Он держал путь в океан, но Честеру этот пароход с его огоньками и тишиной напоминал уютный одинокий домик, затерявшийся среди лугов. Маленький домик, уносимый течением. Ни один пароход, подумал Честер, не сравнится с моими владениями. У меня под ногами тысячи артерий, пульсирующих паром, десятки миль водопроводных труб и больше сотни пассажиров, любой из которых, быть может, в эту самую минуту замышляет самоубийство, кражу или поджог. Огромная ответственность лежит на Честере — куда до него капитану какого-то грузового суденышка!
Когда Честер снова спустился к себе в подвал, позвонила миссис Негус — справиться, отбыла ли миссис Бествик. Он сказал, что позвонит ей, и повесил трубку. Десять долларов миссис Негус, казалось бы, обязывали Честера выжить миссис Бествик как можно скорее, но ему не хотелось усугублять ее и без того трудное положение, и он с грустью вспомнил, как хорошо она держала себя все время, пока занимала эту квартиру.
Ненастная погода, мысль о миссис Бествик и воспоминание о том, как его дважды назвали дворником, — все это нагнало на него тоску, и он решил для бодрости пойти почистить обувь.
Но у чистильщика в это утро было пустынно и тихо.
— Мне шестьдесят два года, — сказал Бронко, печально склонившись к ногам Честера, — а я думаю черт знает о чем. Может быть, это оттого, что я все время имею дело с подметками да с каблуками, как по-вашему? Или запах гуталина так действует, а?
Он густо намазал полуботинки Честера и принялся чистить их жесткой щеткой.
— Вот и моя старуха так говорит... — продолжал Бронко. — Она считает, это оттого, что я все время вожусь с этой дрянью. А я весь день только и думаю, что о женщинах, — печально заключил Бронко, — любовь, любовь и любовь. Тьфу, мерзость! Смотрю, например, фотографию в газете: сидит парочка, ужинает. Хорошие, чистые молодые люди, а у меня в голове совсем не то. Или, скажем, заходит дама, просит надбить каблуки. Я ей: «Да, мадам», «Нет, мадам», «Завтра будет готово, мадам», а у самого в голове такое, что и сказать стыдно. Но если это от обуви, так что ж мне делать? Я больше ничем ведь не могу зарабатывать. Для такой работы, как ваша, нужно ведь быть и маляром, и плотником, и дипломатом, и нянькой. Завидую я вам, Честер. Заела где-то оконная рама. Или пробки перегорели. Вас зовут, просят починить. Хозяйка открывает дверь. Она одна. В ночной рубашке. У нее... Бронко умолк и принялся энергично работать бархоткой.