Приемник передавал шумы, исходящие из соседних квартир.
Убедившись, что не в силах справиться с могучим чудовищем и его злополучным тяготением к диссонансам, она выключила его и пошла к детям.
Джим Уэсткот, как только пришел с работы, бросился к приемнику и доверчиво повернул ручку. Джима постигла та же участь, что и Айрин. По станции, которую он избрал, пел мужской голос — в одну секунду он покрыл огромное пространство и обрел такую мощь, что в квартире задрожали стены. Джим повернул звукорегулятор, и голос приутих. Затем, через одну-две минуты, начались помехи. Послышались телефонные и дверные звонки, к ним присоединились скрежет и жужжание электроплиток и чайников. Характер шумов был теперь другой, чем днем: электрические бритвы были выключены, пылесосы водворены в свои чуланчики, и помехи отразили те изменения в ритме жизни, какие наступают с заходом солнца. Джим еще немного покрутил рычажки, но не мог устранить шумы, и в конце концов выключил радио, сказав жене, что позвонит утром в магазин и задаст им жару.
На другой день Айрин завтракала в городе, а когда вернулась, Эмма сказала, что был мастер и починил радио. Не снимая шляпы и мехов, Айрин прошла в гостиную попробовать, как оно работает теперь. Раздался «Миссурийский вальс». Он напомнил ей жесткие и резкие звуки старого патефона, которые доносились к ним с другого берега, когда они летом жили на озере. Она ждала, что после вальса будут какие-нибудь объяснения, но их не было. Наступила тишина, а затем снова жалобно заскрипела исцарапанная пластинка. Айрин повернула переключатель, и в комнату ворвалась кавказская музыка со всеми своими атрибутами: топотом сапожек без каблуков и глухими ударами в бубен, но сквозь музыку по-прежнему слышались звонки и гул голосов.
Пришли из школы дети, Айрин выключила радио и прошла в детскую.
Джим в тот день вернулся с работы усталый, принял ванну и переоделся. Затем вышел в гостиную, где сидела Айрин. Только он включил радио, как Эмма объявила, что обед готов, и они пошли к столу.
Джим так устал, что даже не пытался поддерживать разговор за столом, и скучающее внимание Айрин, задержавшись ненадолго на еде, перекочевало на серебряные подсвечники с остатками порошка; которым их чистили, а с подсвечников — на доносившуюся из соседней комнаты музыку. Вдруг, к изумлению Айрин, громкий мужской голос заглушил прелюдию Шопена.
— Господи Иисусе, Кэйт! — кричал голос. — Почему это тебе всегда приспичит играть на рояле, когда я дома?
Музыка резко оборвалась.
— А когда же мне играть? — возразил женский голос. — Я целый день на службе.
— Я тоже.
Мужской голос произнес нехорошее слово по адресу пианино. Хлопнула дверь. Снова полились печальные, страстные звуки.
— Ты слышал? — спросила Айрин.
— Что?
Джим расправлялся с десертом.
— Да радио. Кто-то начал разговаривать во время музыки. Он выругался!
— Верно, какая-нибудь пьеса.
— Нет, это не пьеса.
Они налили себе кофе и с чашками в руках пошли в гостиную. Айрин попросила Джима попробовать какую-нибудь другую станцию. Он повернул ручку.
— Ты не видела мои подвязки? — спросил мужчина.
— Застегни мне сзади, — сказала женщина.
— Где мои подвязки? — повторил мужчина.
— Ты застегни, — сказала женщина, — и тогда я найду твои подвязки.
Джим переключил радио на другую станцию.
— Я просил бы тебя не оставлять огрызки яблок в пепельнице! — сказал мужской голос. — Я ненавижу этот запах.
— Странно! — воскликнул Джим.