— Очень даже, — сказала Айрин.
Джим еще раз повернул переключатель.
— «Потеряли котятки на дороге перчатки, — произнес женский голос с подчеркнуто английским акцентом, — и в слезах прибежали домой. «Мама, мама, прости, мы не можем найти…»
— Боже мой! — воскликнула Айрин. — Да ведь это же англичанка, которая смотрит за детьми миссис Суини!
— «Мы не можем найти перчатки…»[12], — продолжал английский голос.
— Выключи эту штуку, — сказала Айрин: — вдруг и они слышат нас.
Джим выключил радио.
— Это мисс Армстронг, гувернантка миссис Суини, — сказала Айрин. — Должно быть, она читает девочке вслух. Они живут в квартире семнадцать «Б». Я разговаривала с мисс Армстронг в парке. Я прекрасно знаю ее голос. Очевидно, мы попадаем в чужие квартиры.
— Этого не может быть! — сказал Джим.
— А я говорю, что это мисс Армстронг! — с жаром повторила Айрин. — Я знаю ее голос. Я прекрасно знаю ее голос. Как ты думаешь, нас она тоже слышит?
Джим опять повернул ручку. Сперва издали, потом все ближе и ближе, славно его несло к ним ветром, послышался голос англичанки.
— «Потеряли перчатки? — вопрошала она. — Вот дурные котятки!»
Джим подошел к радио и громко крикнул:
— Алло!
— «…Я вам нынче не дам пирога, — с той же безупречной дикцией объявила гувернантка. — Мяу-мяу, не дам, мяу-мяу, не дам, я вам нынче не дам пирога!»
— Конечно, не слышит, — сказала Айрин, — Попробуй что-нибудь еще.
Джим включил другую станцию, и гостиная наполнилась шумом вечеринки, вышедшей из берегов. Кто-то играл на рояле и пел.
Стоял жизнерадостный гомон.
— Хватайте бутерброды! — кричала женщина. Послышались взвизги хохота и звон разбитой посуды.
— Это, должно быть, Фуллеры, из одиннадцатой «Е», — сказала Айрин. — Они ждали гостей сегодня, я знаю. Я встретила ее в винной лавке… Ну что за прелесть! Попробуй еще что-нибудь! Интересно бы послушать жильцов из восемнадцатой «В».
В тот вечер Уэсткоты прослушали монолог, посвященный ловле лососей в Канаде, партию в бридж, реплики гостей, которым, должно быть, показывали любительский фильм, повествующий о двухнедельном пребывании на Си-Айленде, и жестокую супружескую ссору, в которой все время фигурировал какой-то банковский чек. Они выключили радио чуть ли не в первом часу и легли спать в полном изнеможении от смеха.
Ночью проснулся мальчик и попросил пить. Айрин дала ему воды.
Она выглянула в окно детской и увидела безлюдную улицу. Огни были всюду погашены. Айрин прошла в гостиную и включила радио. Раздался кашель, стон, и мужской голос спросил:
— Как ты себя чувствуешь, моя милая?
— Да ничего, — отвечал усталый женский голос. — Ничего… Но знаешь, Чарли, — продолжал голос уже с некоторым воодушевлением, — я не знаю, что со мной делается последнее время. Совсем сносно я чувствую себя самое большее минут пятнадцать-двадцать в неделю. Показываться еще одному доктору не хочется: счета от врачей и без того кошмарные, но только я редко чувствую себя прилично, очень редко, Чарли…
Верно, немолодые люди, подумала Айрин. По тембру голосов она решила, что им, должно быть, лет под пятьдесят. Айрин почувствовала, что дрожит, тихий трагический разговор взволновал ее, к тому же дуло из раскрытого окна спальни. Айрин вернулась к себе и легла в постель.
На следующее утро Айрин приготовила завтрак (Эмма жила внизу, в полуподвале, и приходила только к десяти часам), заплела дочке косы и проводила детей и мужа до лифта. Как только они уехали, она пошла в гостиную и включила радио.
— Я не хочу идти в школу, я не пойду в школу! — кричал детский голос. — Я ненавижу школу! Я не пойду в школу! Я ненавижу школу!
— Нет, ты пойдешь в школу! — отвечал разъяренный женский голос. — Мы заплатили восемьсот долларов, чтобы поместить тебя в эту школу, и ты пойдешь, хоть умри!
По другой станции транслировалась изношенная пластинка «Миссурийского вальса». Айрин повернула ручку и застала несколько семейств за утренним завтраком. Многие страдали несварением желудка, многих обуревали различные страсти: кого — чувственность, кого — беспредельное тщеславие. Одни впадали в отчаяние, другие продолжали верить в силы добра. Жизнь Айрин и в самом деле была почти такой, какой она представлялась на поверхности, — простой и безмятежной, и ее сильно озадачил подчас до грубости откровенный язык утренних разговоров. Когда пришла няня, Айрин вдруг спохватилась, что занимается подслушиванием, и быстро выключила радио.