— А он и вправду тут!
— Кто?
— Тренчер. Поди сюда. Вон, видишь?
Я подошел к окну. На тротуаре на другой стороне улицы виднелось всего трое прохожих. Различить, кто они такие, в темноте было нельзя. Но один из тех — тот, что шагал к перекрестку, — вел на поводке таксу, и поэтому его можно было принять за Тренчера.
— Ну и что ж такого? — сказал я. — Просто прогуливает собаку.
— Это сейчас, а когда я выглянула, он не прогуливал собаку, а стоял на тротуаре и глазел на наши окна. Он так мне и говорил. Он говорил, что ходит сюда смотреть на свет в наших окнах.
— Когда он это говорил?
— Да в скверике.
— Я думал, ты теперь ходишь в другой сквер.
— Ну что ж, что в другой, он и туда приходит. Милый, я знаю, что он сумасшедший, а только мне его ужасно жалко. Он говорит, что простаивает у нас под окнами ночи напролет. Он говорит, что ему постоянно мерещатся то мои брови, то какой-то поворот головы, что он все время слышит мой голос. Он говорит, что никогда в жизни не шел на компромисс, и сейчас, говорит, не пойду. Мне так его жалко, мой милый!
Только теперь я начал понимать, что дело приняло серьезный оборот: Тренчер именно тем и опасен, что жалок. Дело в том, что Этель обладала этим загадочным и драгоценным свойством женского сердца — готовностью отзываться на всякий крик о помощи, на любой голос, в котором слышится страдание. У нее эта готовность доходила до страсти и не подчинялась доводам разума. Я бы, пожалуй, меньше встревожился, если б Этель просто увлеклась доктором как мужчиной — даже это было бы лучше, чем жалость.
Мы уже собирались ложиться спать, как вдруг раздался телефонный звонок. Я подошел, но ответа не было. Через пятнадцать минут звонок раздался снова, и, когда на этот раз опять не последовало ответа, я начал кричать и ругать Тренчера на чем свет стоит. Но он не отвечал, не было даже щелчка, какой бывает, когда вешают трубку, и я чувствовал себя дураком. И оттого, что я чувствовал себя дураком, я стал упрекать Этель, говоря, что она будто бы его завлекала. Мои упреки, впрочем, не произвели на нее ни малейшего впечатления, а мне, после того как я высказал их, стало еще тяжелее. Ведь я прекрасно знал, что она ни в чем не виновата, что не может же она сидеть дома безвыходно: нужно и в магазин и с детьми погулять. И потом я понимал, что нет такого закона, который запретил бы Тренчеру подкарауливать ее на улице или торчать под нашими окнами.
На следующей неделе мы были приглашены к Ньюсомам. Уже в прихожей, снимая пальто, я услышал голос Тренчера. Он ушел через несколько минут после нашего прихода, но вся его манера — печальный взор, обращенный к Этель, то, как он уклонился от встречи со мной, убитый вид, с каким он отвечал на уговоры Ньюсомов остаться, и подчеркнутая предупредительность по отношению к своей унылой жене, — все это бесило меня. А тут мой взгляд упал на Этель, и я увидел, как она разрумянилась, как горят у нее глаза, я понял, что ей сейчас дела нет до туфель миссис Ньюсом, которые она расхваливает с таким жаром. Когда мы вернулись из гостей, женщина, которую мы пригласили посидеть с детьми, сердито сообщила, что дети и не думали спать. Этель поставила им градусник. У Кэрол температура была нормальная, но у мальчика оказался сильный жар —сорок градусов. В ту ночь мы оба почти не спали, а утром Этель позвонила мне на службу и сказала, что у Чарлза бронхит.
Через три дня свалилась и девочка.
Целых две недели мы почти беспрерывно возились с больными детьми. Ночью приходилось давать лекарство сперва в одиннадцать, потом в три часа, и мы не высыпались. Ни проветривать, ни убрать как следует комнаты не было никакой возможности, и, когда я, пройдясь от автобусной остановки, входил с холода в нашу квартиру, меня встречал запах лекарств, табачного дыма, недоеденных яблок и несвежих постелей. Всюду я натыкался на одеяла, подушки, пепельницы и склянки из-под микстур. Мы распределили между собой обязанности по уходу за больными, по очереди вставали к ним ночью, но все равно на другой день засыпали оба — я за своим рабочим столом, Этель — в кресле, после обеда.
Усталость действует одинаково на детей и на взрослых, с той лишь разницей, что дети просто поддаются ей и засыпают, а взрослые стараются ее перебороть. Мы от усталости сделались раздражительны, несправедливы и часто впадали в неописуемое уныние.