Саманта Джеймс
Исполнение желаний
Пролог
1815 год, предместье Лондона,
гостиница «Соколиная роща»
Сквозь щели в плотно закрытых ставнях медленно просачивался тусклый свет раннего утра. В комнате царил унылый полумрак. В воздухе витал призрак смерти.
На кровати неподвижно лежал до предела изможденный человек. Его руки с длинными аристократическими пальцами безвольно покоились на прохладном шелке стеганого одеяла. Чарльз Тремейн, граф Деверелл, когда-то был жизнерадостным, ладно скроенным, видным мужчиной. Но болезнь изглодала его легкие, превратив их в лохмотья. Тяжкий недуг неумолимо час за часом, день за днем высасывал силы. За короткий срок пышущий здоровьем граф превратился в жалкую развалину, в скелет, обтянутый землистой кожей. Лишь хриплое, прерывистое дыхание говорило о том, что жизнь все еще теплилась в этом человеке.
В углу на стуле сидел мужчина, неясно различимый в полутьме, и молча, наблюдал за графом. Джеймс Эллиот, вытянув ноги и скрестив руки на мускулистой груди, взирал на умирающего. Его сердце билось в тревожном нетерпении, от которого время от времени едва заметно подрагивали плотно сжатые губы. «Умирай, – в очередной раз мысленно велел он графу, скрипнув зубами, – когда же ты, наконец, подохнешь?» Ему очень хотелось встать, схватить подушку и придушить беднягу, раз и навсегда освободив его от тяжких мучений, и совсем не хотелось опаздывать домой к обеду. И не потому, что в той убогой хижине, которую Джеймс Эллиот называл своим домом, его ждал роскошный пир. Просто там он был сам себе господин, хозяин, чье слово – закон.
Лежавший перед ним Чарльз Тремейн с трудом приподнял голову.
– Джеймс, – раздался его слабый, хриплый шепот, – ты был так добр ко мне, Джеймс.
Добр к нему? Джеймс Эллиот издевательски усмехнулся. Он лишь исполнял то, что ему приказали, – прислуживал графу во время его болезни. За последние две недели он только и делал, что кормил графа с ложечки жидкой овсянкой, вытирая ему измазанный подбородок, выносил и выливал в сточную канаву вонючие ночные горшки. Генри Фостер, владелец гостиницы, давно уже блевал бы в эти самые горшки, если бы он, Джеймс Эллиот, не делал того, что ему сказали. На какой-то миг в его глазах вспыхнула неприкрытая злоба. Господи, с каким наслаждением он бы дал Генри пинка в толстую, вислую задницу и спустил его с ближайшей лестницы!
Но у него на шее жена и дочь. Пропади они обе пропадом.
Дочь. От одной только мысли о ней Эллиота передернуло. Сопливая маленькая тварь. Это из-за нее на левой руке у него теперь нет большого пальца. Мучительное воспоминание каленым железом жгло его душу.
Несчастье случилось прошлой осенью. Он рубил дрова, когда это сатанинское отродье подковыляло к нему и неожиданно толкнуло под руку… Джеймс завопил от нестерпимой боли и с ужасом уставился на валявшийся, на земле окровавленный большой палец. В неописуемой ярости он схватил полено и, что было силы, запустил в маленькую стерву. Она изувечила его на всю жизнь…
Зато теперь она тоже калека, радостно подумалось ему.
– Джеймс… Подойди поближе, Джеймс.
Эллиот с трудом удержался от страстного желания послать графа к черту, встал со стула и сделал то, что было велено.
– Какое сегодня число, Джеймс?
– Одиннадцатое марта, милорд.
Чарльз Тремейн с трудом повернул голову на подушке:
– Я здесь уже две недели. А ведь собирался в середине месяца быть дома. – С его сухих, потрескавшихся губ слетел, едва слышный, вздох. – Врач был прав. Нужно было послать за моей женой, за моей дорогой Сильвией. Но я был просто уверен, что немочь скоро отпустит меня и я продолжу путь в Йоркшир к семье. Мне и в голову не приходило, что все может обернуться так плохо… Я был слишком упрям и теперь больше не увижу моих мальчиков – Джайлза и Дамиана. И больше не обниму мою нежную жену. – Глаза графа наполнились слезами. – Сейчас я понимаю это, но уже слишком поздно…
Джеймс Эллиот закатил глаза и презрительно усмехнулся. Как долго ему еще выслушивать стенания этого типа?
Граф закашлялся. Натужный, сухой кашель, казалось, выворачивал наизнанку все его изможденное тело. Прошло довольно много времени, прежде чем он снова смог заговорить.
– Ты так хорошо заботишься обо мне, Джеймс. Моя Сильвия вознаградит тебя, я обещаю. Но сейчас я должен попросить еще об одной услуге, ибо, кроме тебя, мне не к кому обратиться. – Трясущейся рукой граф с трудом указал на письменный стол. – Там, сбоку, стоит небольшой саквояж. Открой его, внутри шкатулка для драгоценностей.
Эллиот быстро повернул голову налево и вгляделся в полумрак комнаты. Действительно, около письменного стола на полу стоял небольшой матерчатый саквояж. Он исполнил распоряжение графа и вскоре держал в руках небольшую серебряную шкатулку.
– Это она?
– Да, Джеймс, это она. – Голос графа сделался едва слышным. – Мне уже никогда не увидеть рассвета. Но я должен попросить тебя передать эту шкатулку моей жене Сильвии. Несколько монет из нее возьми в уплату за поездку в Йоркшир. Мне жаль, что тебе придется потратить на это свое время, Джеймс. Но умоляю, сделай это ради меня, ибо в этой шкатулке все мое наследство, которое я оставляю жене. Сокровище, которое, как я надеюсь, окажется для нее бесценным… Как отыскать его, она узнает, потому что только ей одной известна тайна…
Это были последние слова графа Деверелла.
Человек, лежащий на кровати, мгновенно был забыт. Джеймс никак не мог оторвать жадного взгляда от серебряной шкатулки, которую все еще держал в руках. Он благоговейно провел пальцем по украшенному изящным орнаментом скошенному краю крышки. На его лице появилось откровенно алчное выражение. В центре крышки внутри небольшого овала было выгравировано какое-то слово. Но читать он не умел, и слово это мало что могло ему сказать. Его зло сжатые губы медленно расползлись в улыбке, больше похожей на волчий оскал. Он разразился отрывистым хохотом. От этого жуткого кудахтающего звука любого бы бросило в дрожь.
– Чертовски просто, – давясь от смеха, с трудом выговорил Джеймс. – Куда уж проще…
Ни к только что скончавшемуся графу, ни к его вдове и осиротевшей семье Эллиот не испытывал никакой жалости. Как и стыда за то, что собирался сделать.
Джон Эллиот был человеком, не знающим жалости. Чувство стыда ему тоже было неведомо.
Угрызениями совести он никогда не мучился.
Час спустя он ввалился в свою крохотную лачугу, расположенную в самом начале грязного проулка. Джустина, его жена, притулившаяся около очага, в котором едва теплился огонь, подняла навстречу мужу злобный взгляд и встала, зябко кутаясь в грязную шаль.
– Где тебя черти носят, а? Ужин подгорел, и в этом, само собой разумеется, виновата я. Короче говоря, Джеймс Эллиот, коли ты останешься сегодня голодным, то только по своей вине и ни по чьей другой. Будь я проклята, если буду все это еще раз подогревать.
Эллиот оскалился, открыв ряд неровных пожелтевших зубов.
– Да пошла ты со своим ужином, – грубо отрезал он и гордо поднял над головой матерчатый саквояжик. – Завтра к вечеру мы закатим настоящий пир, или я не Джеймс Эллиот!
Услышав такое, Джустина уперла руки в крутые бока и вся подобралась, подозрительно оглядывая мужа с ног до головы. Глаза ее настороженно сузились.
– О чем это ты? – притворно ласково поинтересовалась она. – Никак собрался пировать на те жалкие гроши, что тебе платят из милости? А может, Джеймс Эллиот вместо работы удачно поохотился в лесу и наловил дичи?
В ответ Джеймс молча, сунул руку в саквояжик, извлек оттуда серебряную шкатулку и с торжествующим видом поставил ее на грязный колченогий стол. Джустина заворожено уставилась на нее. Маленькая девочка с черными лохматыми волосами неловко подковыляла к столу, уцепилась за ногу отца и с любопытством потянулась тоненьким пальчиком к серебристо поблескивающему чуду.