— Шерлок.
Холмс очень редко использовал ругательства, и не потому, что стремился быть вежливым или соблюдать правила хорошего тона, но он всегда считал брань признаком обеднённой лексики, так что Уотсона шокировали не сами грубые слова (в армии он и не такое слышал), а то, из чьих уст они прозвучали. И теперь Шерлок уставился в дверной проём с таким возмущённым и решительным видом, словно намеревался пойти и проткнуть старшего брата его собственным зонтиком.
— Шерлок, — ещё раз произнёс Джон, встав с другом лицом к лицу и заставив его посмотреть на себя. — Если допустить, что это не одна из его слишком тонких и малопонятных шуток, то зачем Майкрофт сказал всей семье, что я твой бойфренд?
— Потому что, — проговорил Холмс с горечью, всё ещё поглядывая на брата поверх головы Уотсона, — он уже несколько месяцев наседает на меня с этим. Потому что он лукавый, коварный, бессовестный толстяк, и я прикончу его.
Джон поймал Шерлока за руку и остановил, когда тот дёрнулся по направлению к двери.
— Ну, это как раз примерно то, что пытается сделать большинство людей на общесемейном праздновании Рождества; разумеется, это не отсылка к моему собственному опыту. Но прежде чем ты его убьёшь, не мог бы ты пояснить, с чем именно он на тебя наседает? Просто чтобы я знал, по какой причине мне придётся вносить за тебя залог в полицейском участке?
Шумно выдохнув, Холмс освободил руку и выпрямился во весь рост с видом, будто идёт на казнь.
— Ты помнишь первый вечер, когда мы встретились и расследовали дело таксиста, которому ты в своём блоге дал нелепое название «Этюд в розовых тонах»?
— Да, — ответил Джон, не позволяя отвлечь себя от сути разговора проскользнувшей критикой его писательских талантов.
— Тогда в ресторане ты выспрашивал меня о моих сексуальных предпочтениях, как будто налепляемые обществом однозначные ярлыки способны классифицировать людей и тем самым делать их более понятными.
— Шерлок.
— Ну, так о чём я… Я ответил тебе, что повенчан с работой и не заинтересован в том, чтобы вступить с тобой в сексуальную связь.
— Именно так, — Джон помнил, как его задел тот ответ, пусть и совсем немного. Ведь Уотсон даже словом не обмолвился ни о чём подобном, хотя надо было быть слепым, чтобы не заметить, как новоявленный сосед пялится на детектива, — а Шерлок сразу выбил почву у него из-под ног, заверив Джона, что тот его ни в коей мере не привлекает.
Но теперь за теми же словами крылось нечто иное, и Уотсон надеялся докопаться до истины. И если эта сбивчивая исповедь, которую приходилось из детектива клещами вытягивать, вела к тому, о чём думал доктор, то… что ж, это было бы отлично. На самом деле замечательно.
Шерлок откашлялся и снова посмотрел через голову Джона.
— В то время положение дел казалась именно таким, но последующие события принесли мне понимание, что я мог изначально рассматривать всю ситуацию в ложном свете, как порой случается при расследованиях.
Когда Джону было пятнадцать лет, он почувствовал себя королём мира, получив от самой красивой девочки класса, Дженифер Томсон, открытку на Валентинов день. Два упоительных месяца они были неразлучны, пока она не бросила его ради новенького, который был наполовину испанцем и обладал экзотичной наружностью. С тех пор Уотсон не помнил такого, чтобы всё тело покалывало, и восторг кружил голову от признаний, что о нём кто-то мечтает. Даже если этот кто-то выглядел совершенно несчастным из-за своих слов.
— Итак, ты пытаешься сказать, что я тебе нравлюсь, — проговорил Джон, чтобы убедиться окончательно, прежде чем он сделает что-нибудь такое, о чём придётся впоследствии пожалеть. Шерлок вздохнул с видом мученика.
— Разумеется, ты мне нравишься. Я терпимо отношусь к твоей нелепой навязчивой привычке наводить в квартире порядок и к тому, что ты почти год пишешь в своём кошмарном блоге о моём «удивительном невежестве в некоторых вопросах».
Слушая эту отповедь, Джон с удовольствием убедился, что он на верном пути, и вернулся к главной теме:
— Я имею в виду, ты мечтаешь обо мне?
— Бог мой, можно подумать, нам обоим по тринадцать лет.
— Шерлок!
— Да-да, хорошо. Именно так. Мечтаю о тебе, как ты выразился. Так что с того? С высокой степенью вероятности можно утверждать, что взаимностью ты не ответишь, а возможно — почувствуешь отвращение, хотя последнее маловероятно, поскольку ты оказался в общем и целом человеком терпимым. Пожалуйста, прими мои уверения, что тебе ничто не угрожает. Я успешно противостоял твоему обаянию до сих пор и не предвижу никаких проблем в будущем.
Избегая зрительного контакта, Шерлок произнёс недовольным тоном:
— Майкрофт месяцами побуждал меня признаться тебе: этот болван сентиментален, как викторианская незамужняя тётушка. Понятно, что семейное празднование Рождества показалось ему подходящим событием, чтобы спровоцировать нас на этот разговор, и я уверен: он в восторге от того, что ему это удалось.
— Ты сказал, — медленно заговорил Джон, пытаясь сосредоточиться, в то время как его внутренний голос нашёптывал «он сказал — месяцами.. его чувства длятся уже несколько месяцев», а фантазия рисовала губы Шерлока, прижавшиеся к его губам, — что с высокой степенью вероятности…
— Ты не ответишь взаимностью, а затем — что тебе не следует опасаться моих домогательств, да-да, я помню. Что скажешь? Этих заверений недостаточно? Никогда бы не подумал, что отставной военный может…
Обличительная сентенция оборвалась на полуслове, когда Уотсон подступил к Холмсу так близко, что тот мог почувствовать тепло тела, и тихо спросил:
— А как насчёт маловероятного сценария, при котором твои чувства взаимны?
Шерлок посмотрел на Джона, который его не касался, но, несомненно, вторгся в личное пространство, в которое детектив обычно никого не допускал. Но теперь, когда его блоггер решился пересечь эту границу, разрешение было дано лишь ему — и никому другому.
— В том случае, — произнёс Холмс с незнакомой интонацией, — тебе действительно есть чего опасаться. И опасность весьма серьёзна.
От Шерлока пахло свежей рубашкой и едва уловимым ароматом лосьона после бритья, который он использовал, когда приводил себя в порядок перед важными мероприятиями. Уотсон любовался впадинкой между ключицами у основания белой, как сливки, шеи, маленькой родинкой на горле, которая вздрогнула, когда Холмс от волнения сглотнул.
— Шерлок, — прошептал Джон, не владея более своим голосом, — поцелуй меня. Немедленно.
Иногда доктор позволял себе пофантазировать о том, как он целует своего соседа. По правде говоря, скорее часто, чем иногда. Теперь же им овладела мысль, что полные, идеально очерченные губы Шерлока будто созданы для того, чтобы их целовать часами напролёт, сидя в обнимку на диване и тиская друг друга, как подростки. Но следом он представил, что будет, если долговязый и неприступный Холмс не позволит поцеловать себя, а для этого ему достаточно стоять прямо с высоко поднятой головой — и Уотсон в таком случае остался бы стоять на цыпочках, как полный идиот.
Но Шерлок не вытянулся в полный рост, напротив, он наклонился, не оставив и воспоминаний о горделивой осанке: спина его согнулась так, что Джон лишь немного приподнял лицо — и их губы встретились.
Первая попытка прижать один рот к другому была немного неловкой: они столкнулись носами, склонив головы в одну сторону, и поцелуй пришёлся не столько в губы, сколько в подбородок, после чего Шерлок нетерпеливо зарычал, обхватил прохладными руками лицо Джона и со второй попытки поцеловал его как следует.
Губы Шерлока были тёплыми и мягкими, мягче, чем могло показаться на глаз, а доктору слишком часто приходилось наблюдать, как они сжимаются в узкую кривую полоску, когда детектив жаловался на заполонившие мир скуку и глупость. Джон осторожно втянул край нижней губы Шерлока, и тот немедленно приоткрыл рот ему навстречу, мимолётно скользнув кончиком языка по джоновым губам, сразу впустившим изучающий и поддразнивающий язык. Уотсон тихо застонал, Холмс оторвался от него, анализируя вкус.