Шайлих окликнула кого-то, чтобы грифона помогли закинуть поперек седла, приторочить к лошади, будто седельную сумку или чучело в натуральную величину. Лорканн задумался, что бы они делали с его грифоньей натуральной величиной, вариантов рисовалась масса, но ни одного приличного. Все равно что иметь в обозе лошадь, которую надо уложить на другую лошадь! Да еще с крыльями. Длинными острыми когтями. И с тяжелым крепким клювом.
Отвлеченные мысли об особенностях перевозки сопротивляющихся грифонов позволили Лорканну пережить сложный момент перекидывания через седло, опутывания веревками, поправления якобы волшебных сетей, всеобщих перекличек и дежурных утренних шуточек. А когда он, выслушавший среди образцов истинно неблагого остроумия впечатляющее количество приложимых к себе нелестных характеристик, приготовился к сложному путешествию, рядом раздался знакомый шепот:
— Меня впечатляет ваша выдержка, — Шайлих делала вид, что поправляет седло, и впервые склонилась к Лорканну настолько близко, что захоти он, уткнулся бы лицом прямо в её волосы. Притворяться бессознательным сразу стало очень сложно. — И вы теперь исключительно моё наказание, имейте в виду!
Лорканн не успел отреагировать никаким образом: девушка отклонилась от него, а в следующий момент уже взлетела на коня.
Тряская поездка хотя и не была такой мучительной и опасной, как вчера, все равно выматывала силы, единственная радость этого положения вещей таилась в скрытых от яркого утреннего солнца глазах. Ну и в постепенно разрастающейся надежде, что Шайлих будет по отношению к пленнику поаккуратнее, не доводя его своим присмотром до полусмерти.
Разве что замрет заходящееся от новых чувств сердце.
Лорканн покривился в ответ на свои же собственные мысли — он никогда раньше не понимал подобных поэтических выражений. Допускал, да, для других, но не понимал и не принимал. А тут на тебе! Чуть ли не счастлив трястись связанным позади её седла! Любовь он, конечно, в себе принял, никуда от этого деться не получилось бы, но побочные признаки этого чувства Лорканна настораживали и вынуждали следить за собой и речью.
Мало того, что он может сболтнуть какую-нибудь чушь, так Шайлих эту чушь ещё и не оценит по достоинству!
От этой мысли становилось не по себе больше, чем от коряво-романтичных формулировок.
Лорканн сердито выдохнул, немного поменял положение тела и лишь тут ощутил, что ногам по-прежнему сухо и тепло, а голени стягивает привычная высокая шнуровка. То есть Шайлих его не только разула? Она высушила сапоги и успела вернуть их на место до его пробуждения? Неудивительно, что переживала за его голову — кабы ее сняли, столько трудов впустую!
Веря себе и одновременно не веря, Лорканн висел поперек седла, размышлял, мечтал и улыбался.
***
— Наверное, скучно сидеть так целыми днями. На одном и том же месте, среди одних и тех же фонтанов… — задумчивый голосок продолжал доискиваться ответа от старого грифона. — Правда, я нашел на старых картах, что этот парк — парк воспоминаний. Там еще пара завитушек была пририсована, как будто зеркальце или хрусталь.
Если бы мальчишка спросил прямо, скорее всего, Лорканн не выдержал бы и ответил: иногда воспоминания режут как то зеркальце или хрусталь.
А иногда больнее.
***
Когда первая половина дня миновала, глаза стало возможно приоткрывать хоть ненадолго, Лорканн устал жмуриться, но из-за пошатнувшегося здоровья, слишком детального вживания в роль пленника и одновременно — выживания в собственном теле, оно мстило большей чувствительностью ко всему, что доставляло в обычном состоянии лишь мелкие неудобства. Вот и глаза, кажется, выжигало ещё разок, не черным огнем змея, а золотым светом солнца, яркого, любопытного, скачущего мелкими зайчиками и бликами от ручья…
Проклятыми, проклятыми бликами!
Лорканн мечтал о наступлении ночи так, будто в мягкой прохладной темноте было его единственное спасение.
Неблагой король помянул Семиглавого недобрым словом, потом каждую голову (усатую отдельно и три раза), потом шипастый хвост, на котором до сих пор торчал тот треклятый шип, потом — крылья, потом — зубы… Когда Лорканн был готов переходить к проклятьям каждой чешуйке, конь наконец остановился.
Вокруг опять зашумели бунтовщики, распределяющие дежурства, с увлечением перебрасывающие друг на друга обязанность идти за дровами. Лорканна бодро подхватили под руки, и он с ужасом осознал, что водорослево-шерстяная (будь неладна отдельно та самая гадалка!) веревка не выдержала испытаний и трещит на самих его связанных запястьях! Грифон завозился, словно приходя в себя, перехватил ослабевшие кольца, прижал к рукам насколько мог, прорычал что-то оскорбительное, чтобы на руки точно никто не посмотрел. И действительно, после сомнения в их рассудке стражи приласкали грифона кулаком в живот, локтем по загривку, но в узлы никто не вглядывался.
Стоит ли говорить, что подтащенный и откинутый к очередному дереву — на этот раз вяз! — Лорканн радостно оскалился напоследок, подтянул колени к груди, закрывая живот и руки, и незаметно постарался скрепить веревки заклинанием.
Стихия отзывалась с удовольствием, бунтовщики никак не реагировали на поднявшийся в кронах ветер, меньше всего связывая это явление с осерчалым пленником. Лорканн чувствовал, что подходит к опасной черте: веревки все расползались и расползались, не желая укрепляться обратно, в душе поднималась скопившаяся ярость, глаза жгло, хотелось грома, молний и ливня — он с трудом держал себя в руках.
И еще хуже было оттого, что эти самые руки вообще никак не удерживались веревками!
Ярость, злоба, свирепость поднимались в душе Лорканна, будто отыгрываясь за время вынужденного молчания на пользу дела. И его разум холодно осознавал: это не к месту, это зря, так не надо, не здесь, не сейчас. Впрочем, голос разума заглушал шум ветра. В нём же терялись боль и неудобство, отдельные тревожные крики бунтовщиков, хлопанье срываемых плащей, испуганное ржание лошадей. Глаза, наконец, перестали быть пронзаемыми солнечными пиками, грифон перевел дух и с удивлением их открыл — крики бунтовщиков и буйство стихии ему не привиделись!
Над головой быстро собирались подгоняемые разыгравшимся ветром тучи, небо темнело, порывы становились все более холодными, ощущение неуютного присутствия охватывало, как догадывался грифон, каждого из бунтовщиков — побочный эффект общения со стихией напрямую. Отзывалась она тоже прямо, почти лично. Лорканн кивнул сам себе и воздуху: пожалуй, хватит, спасибо, дружище.
И того, что он натворил, сам, без подсказки и без включения ума, уже было достаточно.
Лорканн сгруппировался под деревом больше, не надеясь, что суетящиеся ши вспомнят о пленнике в плане заботы и защиты от ветра или воды. Над головами пока сухо громыхало, но взлелеянный ливень спешил на зов. Скоро стена воды встанет между всеми, кто будет хотя бы в шаге друг от друга.
И Лорканну, с его усугубленным непогодой одиночеством, компания не грозит.
Грифон скрежетнул зубами, когда понял, что тревожит его сильнее прочего: Онгхус тоже не отпустит никуда Шайлих. В такую непогоду точно не отпустит. Ши — глубоко магические создания, они чувствуют персональное вмешательство стихий, знают о приближении бедствий, могут потерять волю к жизни от удара в душу и никогда не отпустят от себя любимого. Лорканн только что сам оттолкнул от себя Шайлих. Прямо Онгхусу в объятия.
***
— Кажется, собирается дождь, вы не могли бы сесть немного иначе? Тогда мне не придется возвращаться под крышу, а если я останусь сухим, то наш церемониймейстер меня не будет ругать, — тон мальчишки оставался ровным, но Лорканну почудился затаенный ужас.