– Товарищи курсанты, – раздался в этот момент голос инструктора, – через полчаса собираемся в классе для разбора прыжков.
Рябинина продолжала что‑то орать за спиной Мальцева, но он, не оборачиваясь, быстро пошёл к самолётным ангарам.
– Домой! Срочно домой, пока кто‑нибудь не увидел меня с этим пятном! Какой позор!
Александру пришлось ещё час прятаться за ангарами, пока солнце и ветерок не высушили пятно на его штанах.
– Что‑то сегодня рано, Сашуля! Случилось что‑то? – спросила его мама.
– Да нет, мамуля, всё в порядке. Сегодня вот с парашютом прыгали с вышки. Она такая высоченная, эта вышка… – объяснил ей сын.
– Это же так страшно! – испуганно воскликнула мама, а затем как‑то очень грустно сказала:
– Хотя, не страшнее того, что делается в нашей стране!
– Ты это о чём, мама? – не понял Саша.
– Каждый день сотни человек арестовывают. Кого за убийство Кирова, кого за организацию антисоветского заговора, кого за создание подпольных террористических организаций… Мне почему‑то кажется, что скоро все мы будем за что‑нибудь сидеть в тюрьме.
– Мамуля, не преувеличивай! – попытался урезонить Зинаиду Ивановну Саша.
– Почему я преувеличиваю? Сегодня ко мне одна знакомая приходила платье ушить. Её брат двоюродный в НКВД служит. Так он ей по секрету рассказал, а она – мне. В Кремле раскрыли заговор. Группа служащих правительственных учреждений создала террористическую группу, – объяснила Зинаида Ивановна.
Саша пожал плечами и ничего не ответил.
На следующий день, в воскресенье, Александр проснулся от необычной тишины. Не трещала мамина швейная машинка, не орали Щёчкины… Саша поднялся со своей кровати, вернее, с сундука, и прошёл на их кухню. Размеренно и успокаивающе тикали часы‑ходики, висящие на стене. Мамы не было. Она ещё вчера предупредила его, что в воскресенье рано утром поедет отвозить платье своей знакомой, а потом попытается добыть что‑нибудь из продуктов.
Александр подошёл к большому зеркалу и стал себя внимательно рассматривать. Большой крючковатый нос, под ним начинающие пробиваться усы, глаза серого цвета, торчащие, как лопухи, уши и прыщавые щёки. Если к этому добавить, что у него был рост метр семьдесят, да узкие плечи, то картина получалась грустной…
– Да ещё и обоссался вчера, прыгая с парашютом! – вслух добавил он и решил:
– Нет, не для меня эти парашюты! Окончу курсы водителей‑механиков и на другие пойду! Прыгать больше не буду никогда.
Вдруг из‑за деревянной стенки послышались тихие голоса. Разговаривал Юрий Ивашкин со своей супругой Евгенией.
– В стране массовый психоз! Я боюсь лишнее слова сказать. Да какое там слово! Букву! – возмущённым голосом жаловался Юрий.
– Тише! Не кричи! – зашипела на него жена, а потом, понизив голос до громкого шёпота, стала рассказывать:
– Все доносят друг на друга. У нас в школе вчера учителя математики забрали. Говорят, любовница письмо куда надо отправила, в котором сообщила, что он скрытый троцкист! А ты же, Юрик, знаешь, что такое в наши дни быть троцкистом?!
– Да, это, как минимум, концлагерь на много лет, – вздохнул её супруг, а потом спросил:
– Ты же, Женечка, знаешь шесть заповедей безопасности советских граждан?
– Нет. А какие?
– На днях мне друг один рассказал.
Первая заповедь – не думай.
Вторая заповедь – если подумал, не говори.
Третья – если сказал, не записывай.
Четвёртая – если написал, не печатай.
Пятая – если напечатал, не подписывай.
Шестая – если подписал, откажись.
Саша вдруг вспомнил свой разговор с Софьей Павловной, состоявшийся на прошлой неделе. В тот день Софья Павловна была очень грустной.
– Думаю, Сашенька, о будущем нашей Родины. Что же это делается? Брат доносит на сестру. Дети на родителей. Такого в православной России никогда не было. А принятие закона о применении высшей меры наказания и для подростков, достигших 12 лет, меня просто потрясло! Я плакала! Смертная казнь для двенадцатилетнего ребёнка!!! – тихо сказала она и по её щекам потекли слёзы.
За стеной продолжали разговаривать Ивашкины, а Саша вдруг подумал:
– Правильно я делаю, что ни с кем ничем не делюсь! Ведь не зря говорится: "молчание – это золото".
Апрель для Мальцева выдался очень напряжённым. Не успел он закончить оформлять стенную газету ко дню рождения Владимира Ильича Ленина, как его вызвали в ректорат и попросили написать два транспаранта к первомайской демонстрации. Сегодня, 25 апреля, уже был глубокий вечер, а он в пустой аудитории выводил на кумаче первые буквы длинной фразы: