— Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.
— Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?
Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление…
Он ошибся.
Лицо Арджуны осталось неподвижным.
— Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.
— О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять…
— О мести.
Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.
— А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!
— Запрещаешь?
Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.
— Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.
— О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.
Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.
“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.
За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.
“Кришна сказал:
О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами…”
— Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!
— Вот оно что… – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом…
Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.
— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну…
Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.
Юдхиштхира молчал.
— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья…
В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.
“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.
Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.
— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!
От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.
Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.
Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.
Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибо черты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.
Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.
Полчища облаков сошлись в битве.
Ночью Юдхиштхира видел странный сон.
На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов… Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается…
Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.
В сердце.
Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.
Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.
— Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.
— И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.
— Если бы ты был прав, Бхима… Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.
— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.
Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.
— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого… с флейтой… треснуть?
— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима… – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет… Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.
— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще…
Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.
“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются… или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.
Стойкий-в-Битве промолчал.
Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.
…гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор…
Улыбка. Всплеск пламени.
Оскал.
…в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу…