— Что это?
В кружке жёлтая комковатая жижа. Она выглядит отвратительно, но мой желудок, в любом случае, сжимается в ожидании.
— Суп из кукурузы.
Айзек подносит ложку ко рту и до суха её облизывает. Я следую его примеру. Не так плохо, как выглядит. Смутно помню о том, как схватила банку прошлой ночью, как та впивалась в моё бедро, пока я поднималась по лестнице.
— Потихоньку, — предупреждает Айзек. Заставляю себя не проглотить всю кружку одним глотком. Боль от голода немного спадает, и я могу сосредоточиться исключительно на боли, которую испытывает тело. Он вручает мне четыре большие белые таблетки.
— Это просто заглушит её, Сенна.
— Хорошо, — шепчу я, позволяя ему уронить их в мою ладонь. Айзек протягивает мне стакан воды, и я закидываю все четыре таблетки в рот.
— Айзек, — говорю я. — Пожалуйста, отдохни.
Он целует меня в лоб.
— Тише…
Когда я просыпаюсь, в комнате тепло. Я заметила, что большинство моих важных моментов здесь связаны с пробуждением и сном. Это то, что я больше всего помню о заключении Сенны и Айзека: Пробуждение, сон, подъём, отбой. И мало что происходит между ними, чтобы заметить разницу: мы бродим... едим... но, в основном, спим. И если нам везёт, то когда мы просыпаемся - тепло. Теперь присутствует новое ощущение — боль. Я осматриваюсь вокруг. Айзек спит на полу в нескольких футах от меня. На нём одно одеяло, обёрнутое вокруг. Его даже не достаточно, чтобы прикрыть ноги. Хочу дать ему своё, но не знаю, как встать. Я стону и падаю на подушки. Действие обезболивающих прошло. Я снова голодна. Интересно, ел ли он, в порядке ли. Когда это произошло? Когда мои мысли переключились на нужды Айзека? Я смотрю в потолок. Вот так же было и с Ником. Началось с того, что он любил меня со всей своей одержимостью. Затем, внезапно... осознание.
В ту минуту как я позволила себе свободно любить Ника, он бросил меня.
Три раза в день Айзек спускается вниз в колодец, чтобы принести продукты и пополнить запасы древесины. Мы используем ведро, чтобы облегчиться, и в его обязанности входит опорожнять его. Доктор передвигается осторожно. Я слышу мужские шаги по скрипу половиц, пока он не достигает лестницы, а затем шлёп, шлёп, шлёп по ступеням. Я теряю звук, как только Айзек спускается в колодец, но он никогда не задерживается там более пяти минут, за исключением тех случаев, когда стирает бельё или выбрасывает наш мусор через край скалы. Стирка состоит из наполнения ванны снегом и мылом, затем мужчина мусолит одежду в воде, пока ему не кажется, что она чистая. У нас никогда не было недостатка в мыле; на нижней полке кладовой стопки белых кусков, которые завёрнуты в белую бумагу. Они пахнут, как масло, так что более чем один раз, когда я сгибалась от голода, то думала, не съесть ли их.
Айзек использует меньший из двух фонариков, тот, который я нашла, когда сломала ногу. Он оставляет мне большой. Оставляет его рядом с моим лежаком и говорит, чтобы я его не использовала. Но как только я слышу, как ноги доктора покидают лестницу, то протягиваю пальцы вниз, чтобы найти выключатель, который включает фонарик. Я позволяю свету струиться. Иногда вытягиваюсь и помещаю руку перед ним, играя с тенями. Это грустно, когда основной радостью вашего дня являются пять минут игры с фонариком.
Однажды, когда Айзек возвращается, я спрашиваю его, почему он просто не поднимает всё сразу.
— Мне нужны упражнения, — отвечает он.
Через неделю Айзек поднимается наверх по лестнице с ворохом зелёных повязок.
— Насколько я вижу, инфекции вокруг раны нет. Она заживает.
Я замечаю, что он не говорит: «Заживает хорошо».
— Кость всё ещё может быть заражёна, но будем надеяться, что пенициллин позаботится об этом.
— Что это? — спрашиваю я, кивая на его руки.
— Собираюсь сделать тебе гипс. Тогда я смогу переместить тебя на кровать.
— А если кость срастётся не правильно? — снова спрашиваю я.
Айзек молчит в течение длительного времени, пока занят приготовлениями.
— Она не срастётся должным образом, — отвечает он. — Ты, скорее всего, будешь хромать всю оставшуюся жизнь. Большинство дней будешь чувствовать боль.
Я закрываю глаза. Конечно. Конечно. Конечно.
Когда я смотрю снова, Айзек срезает конец на белом носке. Он одевает его на ступню так нежно, как может, и тянет ткань вверх по ноге. Я шумно дышу через ноздри, чтобы не завыть. Должно быть, это один из его. Носок. Смотритель Зоопарка не дал мне белых носков. Не дал мне ничего белого. Айзек делает то же самое со вторым носком, а затем с третьим, пока они не покрывают мою ногу с середины ступни до колена. Затем достаёт один из бинтов из ведра. Это не бинты, понимаю я. Рулоны гипсового волокна.