— Вы только подумайте, бабуся, — сказала она однажды в воскресенье, когда, нарядная, совсем барышня, пришла навестить своих. — Вы только подумайте, за водой далеко не ходить, колодец у нас во дворе, да еще с насосом, и водоем с водой для поливки. Сбегаешь с ведром вниз, раз, два — и готово. У меня своя комнатушка, а есть мне дают все, что я подаю на стол.
И бабка, год от году все более клонившаяся к земле, так что казалось, будто она все ищет что-то, — но еще бойкая и сметливая, всплескивала своими сухими руками и изумлялась. Подумать только, сбегаешь за водой во двор, раз, два — и готово! И у Ружены своя комнатка, а кормят ее всем, что она подает на стол! Дети, дети, ну и живут же люди! В наши-то времена такого не было!
Бабка не только все больше пригибалась к земле, но с каждым годом делалась болтливее: останавливала всех встречных и поперечных и рассказывала о Руженином колодце, о водоеме, комнатушке и еде, в общем, о внучкином счастье; и все удивлялись. И Карел, возвратясь с работы домой, изо дня в день выслушивал кучу похвал Недобылу, Гелебранту и вообще господам — какие они все добрые, куда добрее, чем были в годы бабкиной юности.
— Живем тут, как у Христа за пазухой, — говаривала бабка, — горя не знаем, и вы, дети, понятия не имеете, как нам прежде жилось в людской, крыша валилась на голову, а спало нас шестнадцать человек в одной клетушке — на коленях благодарите пана Недобыла, радуйтесь, что он у нас есть!
Бабке хотелось, чтобы и вторая внучка, Валентина, поступила в услужение, но тут уперся упрямый внук.
— Наказание с мальчишкой, — жаловалась бабка соседкам. — И хороший ведь, и работящий, но до чего упрям! Ферда у нас пристроен, Карел хорошо зарабатывает, Руженка живет, как в раю, теперь могла бы и Валентинка счастье свое найти, так где там, Карел против. Говорит, надо ей ходить в школу, пусть, мол, еще поучится. Будто она мало знает! Как бы не переучилась!
Но Карел не сдался, и Валентина, тоненькая, хрупкая, с рыжевато-бронзовыми волосами — в мать, — продолжала учиться, хотя, как только девочка возвращалась из школы, бабка тотчас запрягала ее по хозяйству, варить или стирать, и притом все ворчала, что от девчонки никакого проку и зря ей дурят голову этим ученьем. Видно, Карел хочет, чтобы сестренка испортилась и стала такой же смутьянкой и бирюком, как он сам.
Сильнее всего угнетало бабку, что Карел и Валентинка, горячо любившие друг друга, вели странные разговоры, направленные, как старуха отлично понимала, против всего склада бабкиных мыслей.
Таким образом, Пецольды, семья с виду дружная, делились на два лагеря: бабка с Руженой на одной стороне, на другой — Карел с Валентиной. Старший внук Ферда, служивший приказчиком в Младой Болеслави, был заодно с бабкой.
«Как старший в роду, сообщаю вам, что недостатка ни в чем не терплю, — писал он, например в прошлом году, своим кудрявым приказчицким почерком. — Уважаемые господа покупатели меня жалуют, товаром мы торгуем только первосортным и все время расширяем ассортимент, а также нам удалось преодолеть недоверие наших уважаемых заказчиков к таким привозным колониальным деликатесам, как финики и фиги. Весьма приятно было узнать, что Руженка нашла себе хорошее место у благородных господ. Пусть ценит это место и твердо запомнит, что девушке, которая служит в благородном доме, легче выйти замуж, поскольку женихи знают, что в таких домах прислугу держат в строгости, не позволяют им шляться и что служанки могут кое-что накопить. Насколько я помню, Валентина тоже входит в годы, и, как старший в роду, выражаю пожелание, чтобы и она подыскала себе место у хороших господ. Посылаю вам манную крупу, расходуйте ее бережно, она высшего сорта 1-а».
— И зачем только он, бедняга, так тратится, — растроганно молвила бабка, когда Валентина прочла ей послание внука. Потом, прикинув на руке мешочек с крупой, прибавила — Ну, потратился-то он не слишком, и все равно поди украл эту крупу, прохвост!
Как метко заметила бабка, семье Пецольдов жилось в то время, как у Христа за пазухой, а не будь Карел таким упрямым, могло бы житься еще лучше. Но слово Карела значило в доме больше, чем пожелание «старшего в роду», потому что хоть тот и посылал раз в год по обещанию фунт крупы, все равно краденой, то Карел, выучившись на каменщика, приносил домой по полтора гульдена в день.
И несмотря на несходство политических взглядов, Пецольды очень любили друг друга, что вовсе не удивительно, потому что, хоть бабка восхваляла давние времена, покорность да послушание господам, но была достойна всяческой любви, и в душе не могла не признавать, что младший внук, пусть упрям, зато мальчик примерный, лучше и желать нечего. Кстати говоря, с течением времени радикализм Карела заметно смягчился, влияние его первого наставника в социализме, Гафнера, слабело, уже не таким бесспорным казалось утверждение, что Недобыл есть воплощение всех человеческих пороков, — а как мы уже говорили, Гафнер в своей ненависти к Недобылу заходил так далеко, что вменял ему в вину даже самоубийство старого Пецольда, — и сам призрачный образ отца бледнел, вытесняемый живой полнокровной фигурой десятника Рамбоусека, опекуна Карела, Ружены и Валентины. Рамбоусек был крепкий как пень, коренастый, краснолицый, с угольно-черными усами, который умел бушевать так, что все гремело вокруг, но в душе был добрейший человек.