— Брось ты умничать, дуралей! — говаривал он, когда Карел бубнил ему что-то о том, что бедняки должны ненавидеть богатеев. — Брось к чертовой матери и радуйся, что у тебя есть что кусать.
Карел радовался, десятник Рамбоусек тоже, и радовались они до того самого дня, когда недобыловская постройка сделала уже упомянутый трагический книксен и Рамбоусек погиб, а Карел был на волосок от смерти.
4
Да, крепкая башка Карела выдержала и в столкновении с четырехэтажным домом, как сообщали газеты, он отделался шишкой на лбу. Сам-то он остался невредим, но в душе его что-то надломилось — то был уже не прежний Карел. Когда он в тот день вернулся домой, его всю ночь трясла лихорадка, но рано утром он встал как всегда и, как ни в чем не бывало, собрался на стройку, вернее, на ее развалины.
Бабка терпеть не могла, когда кто-нибудь без причины отлынивал от работы, но на этот раз она удерживала Карела.
— Не ходи, сиди дома, — сказала она. — Ты еще не в себе, опять что-нибудь на тебя свалится, а я в другой раз тебя вытаскивать не стану, так и знай.
Говорила она обычным тоном, но казалась меньше и старее, чем всегда, особенно ее беззубый рот стал такой маленький, сморщенный и придавал бабке совсем жалкий вид. Заметно было, что вчерашние события сильно ее потрясли.
Но Карел, «упрямая башка», сказал, что пойдет.
— Да что вы, бабушка. Надо же мне откопать свое ведерко, ложку и мастерок. — И, надевши короткую шерстяную куртку, которую он носил зимой, добавил — Ведь там осталось все мое добро.
С этим бабка согласилась.
— Тогда поди сюда, перекрещу.
Удивленный, — прежде она не крестила его, — Карел низко нагнулся; бабка так сгорбилась, так ее согнули годы, что не доставала ему до лба. Осторожно, чтобы не задеть шишку на лбу, она дрожащими пальцами начертила воображаемый крест над его левой бровью.
Карел, нахлобучив кепку, ушел, но долго еще, пока он спускался к Ольшанскому шоссе, все видел мысленным взором старую бабку, как смотрит она, помаргивая, ему вслед и как в глубоком отверстии рта дрожит у нее маленький, синеватый язык. Карелу вдруг подумалось, что никогда ему больше ее не видеть, но он отогнал эту мысль, как глупую, порожденную тем, что он все еще, по собственному бабкиному выражению, был «не в себе».
В полдень, когда Валентинка принесла обед, ничего еще не случилось.
— Бабушка спрашивает, нашел ли ты инструмент и когда придешь домой?
Карел ответил, что инструмента еще не нашел и домой не собирается.
— Зато я нашел вот что. — И Карел показал сестре помятую жестяную коробочку. — Это его табакерка.
— Чья?
— Рамбоусека, — ответил Карел. — А где его табакерка, там должен быть и он сам.
И в самом деле, при взгляде на табакерку Рамбоусека сразу же вспоминалось, как толстые, красные пальцы владельца раз двадцать за день, постучав по табакерке, открывают ее и с ловкостью, неожиданной для этих коротких обрубков, вырывают из книжечки листок папиросной бумаги, сгибают его, берут щепотку табаку, высыпают на бумажку, свертывают ее, подносят к языку под черными усами, отщипывают табачные волокна, торчащие с обеих сторон самокрутки, потом захлопывают табакерку, снова постукивают по ней и, наконец, вынимают и зажигают спичку, горстку которых Рамбоусек всегда носил в правом кармане старых вельветовых брюк, заправленных в сапоги.
Рамбоусек и впрямь оказался недалеко от своей табакерки, но тело его было так придавлено балками, что его удалось извлечь только к половине пятого, когда уже вытащили каменщика Павлата с сыном Гонзиком; месильщицу Майерову, о которой было известно, что она тоже погибла на стройке, оставили на следующий день, а подносчика Барцелотти, свалившегося с лесов, отвезли еще вчера вечером.