Проезжая мимо вокзала на Смихове, Негера увидел группку буршей, выходивших на улицу, и, погрозив им своими черными кулачищами, заорал:
— Цвай, пальцен, толстен… под хвостен сункен, яволь, майнегеррен, подите сюда, олухи, я вам всыплю по заднице!
И если бы кучер, хлестнув лошадей, не погнал их рысью, поездка Борна в Хухли кончилась бы тут, в Смихове, ибо изруганные бурши в ярости кинулись к пролетке, чтобы расправиться с нахалом. Борн отчитал Негеру и пригрозил, что высадит его из пролетки и дальше поедет один; детина приуныл минут на десять, но, когда, проехавши Злихов, они приблизились к полосатым серо-черным скалам, в недрах которых знаменитый палеонтолог Иоахим Барранде несколько лет назад обнаружил окаменелые останки первобытных обитателей чешской земли, еще не разобщенных по национальному признаку, — а именно, трилобитов, — неукротимая жизненная сила снова вспыхнула в груди упаковщика, и он закричал старушке, пасшей на меже двух коз:
— Здорово, тетка, как живешь? Ты меня не знаешь? Не тужи, я тебя тоже не знаю!
«О, боже, — подумал Борн, — если он уже сейчас такое выкидывает, что же будет, когда мы приедем на место?»
День стоял солнечный, теплый, словно созданный для прогулки на лоне природы, высокие хлеба желтели в полях, начиная уже кое-где коричневеть, река, волнуемая легким ветерком, играла переливчатыми блестками, и такой везде царил мир, словно земля наша сотворена была только для любви, гармонии и покоя; а между тем в это самое время толпы враждующих людей направлялись к скромному чешскому местечку, чтобы там с помощью насилия свести счеты. И как раз, когда пролетка Борна, катившая по узкой, но прямой дороге, что тянулась вдоль железнодорожного полотна, под скалистым склоном приблизилась к холму, на котором стояла церковка св. Иоанна, окруженная кладбищем, где хухельские жители до сих пор хоронят своих усопших, — в Праге густая толпа, заполнившая набережную Палацкого и конец Мысликовой улицы, провожала свистом и криками «Долой!» австрияков и их гостей, поднимавшихся на палубу пароходика «Прага», готового к рейсу до Хухлей. Пражских буршей, то есть «австрияков», и присоединившихся к ним соплеменников из здешней корпорации «Гибеллиния» было человек сорок; венских и зарубежных делегатов около двадцати, в том числе две дамы. «Гибеллины» присоединились к «австриякам», чтобы повышенным усердием загладить свою вину, за которую недавно получили строгий выговор из германского центра, упрекнувшего их в том, что они — «lau in der Juden — und Mensursache», то есть в неуместной снисходительности к евреям и в отсутствии должной готовности кромсать друг другу физиономии шпагами, как то предписывают правила буршеншафтов.
Едва пароход, отчалив, вспенил воду стальным винтом и двинулся вперед, одна из дам, супруга германского делегата из Иены, разлегшись на палубе в шезлонге, устремила взгляд на верхушку мачты, где развевался небольшой бело-красный вымпел, и безо всякого дурного умысла осведомилась у своего спутника, который пекся о ее благополучии и удобствах:
— Какой странный флаг. Чей это?
Слова эти заставили густо покраснеть вопрошаемого, которым оказался Карл Герман Вольф, председатель «Гибеллинии», студент философского факультета, будущий депутат рейхстага и сотрудник антисемитского листка «Дойчес фольксблат». Краска залила его физиономию, рассеченную свежим шрамом от левого уха до подбородка.
— Это флаг гнусных чешских скотов, сударыня, — ответил он, щелкнув каблуками. — Я глубочайше признателен вам за то, что вы изволили обратить мое внимание на эту неслыханную провокацию.
Лихо поклонившись сударыне, он направился к капитану парохода и, вытащив кинжал, скрытый в тросточке, принудил его спустить чешский флаг, а на его место поднять черно-красно-золотой, германский, который один из австрияков захватил с собой, чтобы украсить им пиршественный стол в Хухлях.
Итак, бурши были только еще в пути, но когда Борн прибыл на место, то есть на площадку перед часовней Девы Марии, за которой стоят у лесистого косогора оба павильона курортного ресторана, все местечко было уже на ногах и гудело, как улей; на постоялом дворе «Корона» яблоку негде было упасть, в буфете на пристани — народу полным-полно, на шоссе — кучки воинственно настроенных чешских студентов, всюду только и слышится: «Мы им покажем», да «Куда им против наших», да «Хотел бы я посмотреть!» Из пригородного поезда, который как раз подкатил к станции, высыпала новая партия воинственно настроенных юнцов и еще издалека, пока они валили к часовне, слышно было — «Мы им зададим жару!» и «Ужо отведают», и прочее.