Мы любим крики.
Я думаю, меня сейчас стошнит.
Как я могла не подумать о таком исходе, когда загоняла себя в такую ситуацию? Я должна была знать, что ничего хорошего из конфронтации с Эйденом и Ксандером не выйдет. Эти помешанные не заботятся о моральных устоях или общественных стандартах.
Их воспитывали в убеждении, что они выше всех остальных.
Если они попадали в беду, влияние их родителей выводило их из нее невредимыми. Как и в случае с Леви Кингом, школа извинилась за то, что он сделал.
Их моральные принципы искажены и размыты. Черт возьми, возможно, их вообще не существует.
Как я могла так глупо предположить, что у них тот же моральный уровень, что и у меня?
Глупая, глупая я.
Если я хочу выбраться из этого с минимальным ущербом, тогда мне нужно опуститься до их уровня и попытаться увидеть все с их искаженной точки зрения.
Они отморозки, а это значит, что они получают удовольствие от борьбы своей жертвы.
Я проглатываю свою гордость и прекращаю попытки освободиться.
Эйден наклоняет голову набок, слегка подергивая левым глазом. Я распознаю первый жест как созерцание, но я не уверена, что означает это подергивание. Это гнев? Раздражение? Что-то еще?
Будь он проклят – как трудно его читать!
Эйден подходит ближе, так что его грудь почти касается моей.
– Ты гордая маленькая штучка, не так ли, Отмороженная?
Я ошеломлена сменой темы. Я думала, это дело в телефоне?
– Тебе насрать на всех. Разгуливаешь здесь с этим своим поднятым подбородком, как будто никто здесь не заслуживает твоего времени. – Он тянет за выбившуюся светлую прядь моих волос и вертит ее в пальцах, наблюдая за ней с маниакальным интересом. – Такая… холодная.
Чем сильнее он накручивает прядь, тем больше у меня спирает дыхание. Я не знаю, играет ли он или собирается вырвать ее из моего черепа вместе со скальпом.
Темное, вызывающее клаустрофобию ощущение сжимает центр моей груди.
Я бы солгала, если бы сказала, что мне не было страшно. Даже когда я держалась подальше от него, я всегда замечала скрытые темные наклонности за металлическими глазами Эйдена.
Он заправляет прядь волос мне за ухо. Случайному прохожему это показалось бы любящим, заботливым жестом, но со стороны Эйдена это затишье перед бурей.
Звук самолетов, подслушанный прямо перед бомбежкой.
Легкое движение земли прямо перед землетрясением.
– Скажи мне, Отмороженная. Какие твои тревожные кнопки? Чего ты боишься, а?
Тебя!
Я проглатываю крик, вздергиваю подбородок и встречаюсь взглядом с Дьяволом.
Он сжимает мою челюсть между большим и указательным пальцами.
– Скажи. Мне.
Когда я сохраняю свое право на молчание, что-то мелькает в лице Эйдена. Но оно быстро и мимолетно исчезает.
Он отпускает меня с мягкостью, которая поражает меня. Нет, не поражает. Это нечто гораздо более мощное.
Мне не нравится добрая сторона Эйдена.
Она обманчива.
Разрушительна.
Смертоносна.
– Последний шанс, прежде чем я сам найду ответ.
Да, удачи с вытягиванием ответа из моей головы, монстр.
Что-то светится в его глазах. Глаза людей сияют от возбуждения и счастья. Искра Эйдена отливает безумным садизмом.
Он тянется ко мне, и, прежде чем я успеваю что-либо сделать, он расстегивает мою рубашку. Пуговицы разлетаются повсюду как брошенные камешки.
Мое сердце подпрыгивает в груди, а стыд опускается на дно желудка. Непролитые слезы наполняют мои глаза, и в этот момент я понимаю, что не гожусь для этой игры.
Я трус, а трусы проигрывают еще до начала игры.
Но я достаточно умна, чтобы минимизировать свои потери.
Я глотаю слезы и свою глупую гордость.
– Л-ладно. Я отдам тебе телефон.
Ухмылка на губах Эйдена определяет мою и без того обреченную судьбу.
– О нет. Это было раньше. У тебя был шанс. Теперь мои планы изменились.
Глава 4
Я думала, что познала страх.
Смерть моих родителей вызвала во мне необъяснимый страх.
Так много страха, что я похоронила все это в черной, недоступной коробке.
Когда я смотрю на бесстрастное лицо Эйдена, я понимаю, что ничего не знаю о страхе.
А если и знала, то забыла об этом.
Потому что восемнадцатилетний Эйден дает мне другое определение страха.
Я никогда по-настоящему не знала Эйдена Кинга до этого момента, пока не оказалась в его полной власти – или в ее отсутствии.
Гордость и достоинство были единственными вещами, которые спасали меня последние два года от ада.
Но теперь, когда я стою со сцепленными за спиной руками в разорванной рубашке, эта гордость рассыпается на части, как в мультфильме.