— Ты хочешь что-то конкретное? Ну, знаешь... это ведь не слишком невероятно претенциозно с моей стороны и не требует использования специального диалекта, чтобы произносить нечто подобное? — спрашивает она, ее голова все еще в холодильнике. Она вытаскивает что-то и подносит к своему носу, затем крутит им и кладет обратно. Я подавляю смешок.
Тьфу ты. Смешок. Кто я теперь? Подросток с ветром в голове, достигший половой зрелости и потерявший яйца? Ладонью я проверяю свои, чтобы убедиться, что мои парни все еще целы.
— Все, что хочешь.
Появляется Элли, держа завернутую дольку сыра Бри и кусок сыра Манчего, как будто только что сорвала джекпот.
— Ну, это не будет изыскано, но готова поспорить, что смогу сделать самый лучший обжаренный сыр. А теперь... какие у нас шансы найти простой белый хлеб для сэндвичей?
Я гримасничаю и качаю головой.
— Это вряд ли.
— Эх, тогда придется использовать ваш бездушный, высокомерный хлеб, — подмигивает она. И горячее, сильное чувство, что и ранее, появляется вновь.
*
— Кто кому надерет задницу в бою: Железный человек или Бэтмен?
Элли отрывает кусочек от своего обжаренного сыра и закидывает его в рот. Мы оба опираемся на стулья за столом для готовки, угощаясь пшеничным хлебом, обжаренным с сыром, зеленым виноградом и красным вином, что выставлены перед нами. Элли сидит напротив меня, отрывая несколько виноградин, чтобы выложить смайлик на металлическом столе.
Я проглатываю кусочек и запиваю его глотком вина.
— Почему я могу выбирать только из Железного человека или Бэтмена? Почему я не могу выбрать Супермена? Или Человека-паука?
— Нет, — говорит она, качая головой. — Ты можешь выбрать только из этих двух. Железный человек или Бэтмен. И, фу... Человек-паук? Неубедительно.
Я откусываю небольшой кусочек сэндвича и обдумываю свой ответ.
— Ладно. Тогда, наверное, я выберу Железного человека.
— Почему его?
Она заканчивает выкладывать виноградный смайлик, а потом съедает левый глаз несчастного бедолаги.
— Ну, у него есть костюм…
— У Бэтмена есть костюм!
— …и он может летать.
— Бэтмен может летать!
— Но Бэтмен может раскачиваться только с помощью за что-нибудь зацепленного крюка. Он может упасть. Он частенько так делает. Вообще-то, он довольно большой специалист по части падений.
Элли хмурится.
— Вовсе он не такой. Он незаметно планирует. Он планер, надирающий задницы.
— В резиновом костюме? — ухмыляюсь я. — Потому что резина гораздо больше непроницаема, нежели кристаллизованная броня.
— Хрень собачья. Железный человек хорош только потому, что у него есть Джарвис. Им стоит просто переименовать франшизу в «Человек Джарвис», потому что всю работу делает комп.
— «Человек Джарвис»? — я шутливо приподнимаю брови.
— Ты понимаешь, о чем я. Или «Джарвис и Железный Мудозвон». Они могли бы быть командой.
Мы разделяем легкий смех и делаем по небольшому глотку из стаканов. Вот как все ощущается между нами — легко. Не осложненное ожиданиями или формальностями. Мы просто два человека, которые разделяют обоюдную любовь к обжаренному сыру и супергероям.
— Почему выбор нужно делать только из двух? — спрашиваю я, когда снова наполняю наши стаканы.
— Что?
— Когда ты спрашивала меня об этих небольших случайно выбранных кусочках абсолютно бесполезной информации, то заставляла сделать выбор из двух вещей. Мороженое с шоколадной крошкой или «Роки Роад». Бэтмен или Железный Мудозвон.
— Я не знаю, — Элли пожимает плечами и берет корочку хлеба. — Я полагаю, для меня... жизнь это всего лишь серия выборов. Мы постоянно стараемся сделать лучший из них, но в действительности просто довольствуемся меньшим из двух зол. Или, по крайней мере, пытаемся.
Она поднимает взгляд на меня, и печальная улыбка касается ее губ. Я не знаю, как поступить с ней, поэтому просто смотрю вниз.
Трус.
— Вот как ты на самом деле к этому относишься? Выбираешь меньшее из двух зол? — я не вдаюсь в подробности, но она знает, о чем я говорю.
— Честно? Не думаю, что в действительности выбор когда-либо зависел от меня.
Знаю, я должен просто оставить все, как есть, позволить ее словам плавно перейти в другой, более простой разговор. Но, конечно же, я нахожу в себе необходимость вникнуть глубже в эти бирюзовые воды.
— Почему ты так говоришь?
— На меня возложены ожидания. Ожидания, которые я могу обеспечить, только выйдя замуж за представителя влиятельной семьи и выставив их в определенном свете, — она поворачивается ко мне, пронизывая меня этими призрачными глазами-океанами. — Все мы просто трофеи. Блестящие, послушные, бесполезные трофеи. Возбуждающие по началу, но не имеющие никакой реальной цели, кроме как засвидетельствовать чьи-либо другие великие достижения.
Я задумчиво склоняю голову, мои глаза смотрят куда угодно, избегая смотреть на нее и в эти печальные глаза.
— Диверсия — нечто достаточно привлекательное, чтобы отвлечься от реальных потрясений, изводящих тебя глубоко изнутри.
Она кивает, но спрашивает:
— Ты так видишь меня?
Я поднимаю свои глаза на нее и обнаруживаю, что выражение ее лица наполнено подлинным любопытством, а не гневом или болью. Я качаю головой.
— Нет. Не тебя.
— Знаешь, у меня были мечты. Цели, — она улыбается, но смотрит вниз, скрывая блеск своих глаз. — А теперь, я не отличаюсь от них. Я такая же, как все те другие женщины. Борющиеся, цепляющиеся за надежду, что мы можем представлять собой нечто большее, чем вооруженную конфету для ведения бизнеса или дизайнерских инкубаторов. Что можем быть по-настоящему любимыми за то, кем являемся, а не за то, что изображаем.
Я не отвечаю, позволяя словам повиснуть в воздухе, пока они не рассеются под тяжестью боли Элли. Она встает и начинает собирать оставшуюся еду.
— Уже поздно. И тебе нужно поспать, чтобы выглядеть свежим и красивым, — подмигивает она мне, прежде чем возвращает беззаботную улыбку. Я помогаю ей выбросить мусор, пока она кладет посуду в раковину.
— Мне? Быть свежим и красивым? С чего ты взяла, что меня вообще заботит красота? — я забираю у нее помытую посуду и вытираю ее полотенцем.
— Ты шутишь, верно? — она ухмыляется, очищая сковородку. — Ты обладаешь красотой, как большинство женщин обладают обувью.
— Не разделяю твои взгляды, — и меня это не заботит. Мне абсолютно насрать на то, что считается красивым в современном обществе.
— Ну, во-первых, посмотри на это место, — говорит она, взмахом мокрой руки указывая на помещение. — Это поместье восхитительно. Как рай посреди пустыни. Оно кажется почти миражом.
Я киваю головой в знак согласия. «Оазис» — это мой оазис, мое убежище. Мое спасение от всего непрерывного самолюбования и хренотени, что приходит с удачей. Я оказался посреди пустыни — так далеко, как только мог устроиться от своего первоначального дома в Нью-Йорке — не случайно. Одиннадцать лет назад, когда я попрощался с шумом, трафиком на дорогах, пропитанных запахом мочи и дизельного топлива, я сказал себе, что никогда даже не вспомню свою старую жизнь с чувством нежности. Спустя несколько лет после этого, я нашел «Оазис» и осознал, что оказался дома.
— И, во-вторых, — говорит она, поворачиваясь ко мне, ее щеки вспыхивают розовым, — все дело в тебе.
Я ухмыляюсь и смотрю вниз, чтобы спрятать собственный румянец.
Да. Охренеть, я заливаюсь румянцем.
Всю жизнь мне говорили, что я поразительно красив, и я верил в это. Темные волосы, синие глаза и естественная загорелая кожа — я был старым добрым прототипом американского «Аберкромби». Эта теория подтвердилась вскоре после полового созревания, когда девушки постоянно не слушались своих папочек и порочили хорошее имя семьи, раздвигая ноги, стоило только подмигнуть в их направлении. Когда я был ребенком, то знал о сексе, но не интересовался им по-настоящему. До тех пор, пока моя семнадцатилетняя репетиторша по математике, Джессика, не раздела меня и не заглотнула мой тринадцатилетний член во время урока по линейным уравнениям. Благодаря акту божественного вмешательства мне удалось закончить класс с пятеркой с минусом, потому что в тот школьный год я не делал ничего, кроме как изучал каждый дюйм тела Джессики.