. - Если нельзя так оставаться в этой комнатке, пойду работать и...
- Ты это говоришь серьезно? В наше время даже выпускники императорского университета...
- Я ведь не собираюсь стать служащим.
- Кем же ты собираешься стать?
- Художником, - решительно выпалил я.
- Что?!
Не забыть мелькнувшее в лице Палтуса ехидство, никогда не забуду, как он захохотал, услышав мое признание. Сколько презрения было в этом хохоте! И не только презрение... Если этот наш мир сравнить с морем, то, как сквозь толщу воды можно разглядеть фантастические колеблющиеся блики, так же сквозь смех проглядывает запрятанная вглубь жизнь взрослых.
"Так дело не пойдет... Ты нисколько не желаешь задуматься о своей жизни... Подумай хорошенько... Весь вечер сиди и как следует думай..." Я убежал наверх в свою комнату, лег, стал думать, но ничего хорошего не придумывалось. А как только рассвело, убежал из Палтусова дома. Огромными иероглифами на листке почтовой бумаги я написал: "Вечером обязательно вернусь. Только схожу к другу, посоветуюсь с ним, как жить дальше, и вернусь. Так что беспокоиться не надо." Ниже приписал адрес и имя Macao Хорики. Оставив записку, тихо вышел из дома. Я не потому ушел, что мне стало невмоготу от проповедей Палтуса, ведь он совершенно прав - у
меня абсолютно нет жизненной позиции, я деиствительно не имею понятия, как жить дальше; естественно, что я обуза в доме Палтуса, и что это ему не нравится. И если - а вдруг! - разгорится во мне горячее желание твердо встать на ноги, и мне нужна будет для этого материальная поддержка, то ежемесячно получать деньги от малообеспеченного человека было бы неловко, выше моих сил.
И все же, если быть откровенным, я уходил вовсе не для того, чтобы обсуждать свой жизненный курс с таким субъектом, как Хорики. (Я решил оставить записку и удрать не только из желания подражать героям приключенческих романов, хотя и этот мотив, несомненно, присутствовал; здесь дело было скорее в том, что я не хотел эпатировать Палтуса, не хотел доставлять ему хлопоты - этот мотив, пожалуй, вернее. Ясно, что когда-нибудь все выйдет наружу, и тем не менее, мне не хватало смелости говорить прямо без обиняков, без приукрашиваний, а приукрашивания - печальное свойство моей натуры - в обществе именуется "ложью" и презирается. Но ведь я это делаю отнюдь не ради выгоды; просто, когда в той или иной ситуации атмосфера общения "подмораживается", я, боясь задохнуться от этого холода, прибегаю к своим отчаянным дурачествам, которые - со временем это стало очевидным были либо совсем ни к чему, либо даже шли мне во вред. Понимая, что мое словоблудие, мои дурачества проистекают от бессилия, я все же довольно часто прибегал к ним, и на этой моей черточке частенько играли так называемые "благоразумные" люди.) Тут-то в памяти неожиданно всплыл записанный на клочке бумаги адрес Хорики.
Итак, я оставил позади дом Палтуса, пешком добрался до Синдзюку, там продал несколько маленьких книжек... и остановился, не зная, что делать дальше. При том, что сам я старался быть со всеми приветливым, ничьей "дружбы" никогда не удостаивался; Хорики и иже с ним - "друзья" по развлечениям, они не в счет, а во всех остальных случаях от общения оставалась только горечь, и чтобы избавиться от нее, я вынужденно разыгрывал фарсы, но все это только сильнее изматывало меня. И если случайно мне доводилось встретить знакомого, да просто человека, обликом похожего на кого-нибудь из моих немногочисленных знакомых, - меня кидало в дрожь, охватывал озноб. В общем, если я, бывало, и пользовался чьим-то расположением, то сам лишен был способности любить людей. (К слову, я вообще с большим сомнением отношусь к существованию в этом мире явления под наименованием "любовь к ближнему".) Таким образом, "дружба" была для меня недоступной вещью в себе, и даже такой простой акт, как "дружеский визит", я не в состоянии был совершать. Ворота чужих домов вызывали у меня жуткую ассоциацию с вратами ада, за которыми меня подстерегает кровожадное чудище-дракон.
Нет у меня друзей. Не к кому идти.
Разве лишь все-таки Хорики.
Так и получилось, как написал в записке Палтусу - решился пойти к Хорики. Ни разу до сих пор не бывал у него; если надо было - телеграммой звал к себе. Сейчас, конечно, и денег для этого нет, да и уверенности, что он придет ко мне, нуждающемуся в помощи. Ничего не поделаешь... Я горестно вздохнул, сел в трамвай и покатил к нему. От сознания, что на всем белом свете только у Хорики я вынужден просить помощь, холодный пот прошибал меня.