Годунов потянулся к чаше, и вскочивший сын услужливо наполнил её квасом. Отхлебнув пару глотков, царь поставил тяжёлую чашу себе на живот, придерживая её слегка дрожащей от слабости левой рукой, чтобы не расплескалась, а правой смахнул со лба обильный пот.
— Но самое удивительное, Федя, — хрипло продолжил Годунов рассказ, — что неожиданно для всех, и для себя в первую очередь, сдружился я с царевичем Фёдором. После шумных и часто кровавых забав с Иваном в покоях Фёдора я отдыхал душой и телом. Отрок сей был удивительно добр и ласков. Никогда, в отличие от Ивана, не показывал окружающим своего царственного превосходства. Со всеми был ровен и приветлив. Улыбка не сходила с его лица, когда он говорил с кем-нибудь.
Сначала часы в компании царевича Фёдора тянулись для меня ужасно медленно и, казалось, бесконечно. Я скучал. Но со временем волей-неволей стал прислушиваться к тому, что говорили и читали царевичу наставники. А учили Фёдора не хуже Ивана. Царь Иван Васильевич совершенно правильно полагал, что его сыновья должны получить все знания, необходимые наследникам престола российского, чтобы им в будущем было легче управлять государством. Конечно, все думали, что следующим царём будет старший сын Ивана Васильевича царевич Иван. Фёдора всерьёз никто наследником не считал, но учили царевичей одинаково. И я учился вместе с ними, полюбил книги, и вскоре общество царевича Фёдора перестало меня тяготить.
Царевич Иван, надо сказать, не очень-то старался вникать в книжную премудрость, а наставники не смели ему возражать, когда он отмахивался от книг и поучений, предпочитая охоту, девок и прочие забавы. Фёдора же больше интересовали Священное писание и жития святых. Науки не давались ему, наставникам приходилось повторять урок вновь и вновь. В конце концов, Фёдор с кроткой улыбкой просил меня решить за него задачу или ответить вопрос на учителя. И когда я выполнял его просьбу, царевич радовался, как дитя, и предлагал почитать что-нибудь из Священного писания. Вот так вот, ещё с юных лет, Фёдор привык перекладывать на меня решение всяческих задач.
Он часто посещал меня в доме дяди, где и познакомился с моей сестрой. Та, воспитанная матерью в строгости и молитве, сразу понравилась Фёдору. И вскоре Ирину по его желанию всегда вызывали с женской половины, когда царевич приходил ко мне. Фёдору нравилось обсуждать с ней жития святых и уроки из Священного писания. Из меня собеседник на эти темы в то время был неважный, хоть я и вступил в орден.
— В какой орден, батюшка? — удивился Фёдор.
— Опричный, конечно, — ностальгически улыбнулся Годунов. — В какой же ещё?
— А разве был такой орден? Я ничего об этом не слышал.
Годунов хлебнул из чаши и укоризненно взглянул на сына.
— Эх, Федя, и чему тебя только учат?! Когда царь Иван Васильевич объявил об опричнине, мы воевали с Ливонским орденом. Конечно, устройство того рыцарского ордена, его порядки были царю хорошо известны и очень нравились. Он отобрал триста лучших опричников в свой личный орден, в котором сам стал игуменом, князь Афанасий Вяземский — келарем, а Малюта Скуратов — параклисиархом. В Москве бояре и завистники шипели, что царь завёл у себя в Александровой слободе монастырские порядки. Но это был именно военный орден, где все не только совместно молились в церкви и принимали трапезу за общим столом, но и каждый носил оружие и участвовал в походах и битвах, чего монастырские монахи, как ты знаешь, не делают.
Князь Афанасий Вяземский в то время был ближайшим другом и наперсником царя Ивана Васильевича. И, конечно, царь в числе первых взял в опричнину Вязьму, а князь Афанасий стал одним из первых и наиважнейших опричников. Ну, а мы, Годуновы, должны были последовать за своим господином. Поэтому, как человек князя Вяземского и наперсник обоих царевичей, я не мог оставаться вне ордена или хотя бы опричного войска. Никогда не забуду, как впервые надел чёрный кафтан, сшитый из грубого сукна и подбитый козьим мехом, чёрную островерхую шапку и дал обет, слова которого помню до сих пор:
«Я клянусь быть верным Государю и Великому князю и его государству, молодым князьям и Великой княгине и не молчать о всём дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и Великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую я крест».
Глаза Годунова блестели, как будто он пил из чаши мёд, а не квас. Согнутые заботами плечи расправились, руки перестали дрожать.