завыли сирены, возвещая отбой.
— Иногда я думаю о том, что есть ряд вещей, которых мы просто не имеем права не делать, хотя бы
потому, что живем в это время, а не в другое, — проговорил Дуглас.
— Понимаю, что ты хочешь сказать. — Пумпур, энергично жестикулируя, быстро произнес: — Мы как
те, кому в наследство достался старинный особняк, полный картин, скульптур, книг. Сейчас мы живем в
нем, мы его хозяева, но нам предстоит в полной сохранности передать его тем, кто будет жить после нас.
Правильно?
Дуглас кивнул.
— А раз так, — продолжал Пумпур, — сейчас мы несем полную ответственность за то, чтобы никто в
нашем доме не баловался спичками, чтобы пожар не испепелил его...
— Да, мы очень за многое в ответе. — В отличие от Пумпура Дуглас говорил спокойно, неторопливо.
Лицо и руки его оставались неподвижными. Но за этой кажущейся бесстрастностью таился бурлящий
поток мыслей и чувств. — За очень многое, — повторил он. — За все, что досталось нам от живших
раньше, за все, что они построили, открыли, совершили... Они как бы говорят нам: теперь ваша очередь.
В этом наш долг перед жизнью. И коммунизм если построим — тоже долг. И хвалиться тут нечем.
Посмотрев на Хулио, он улыбнулся. — А ты нетерпелив. Честно говоря, так мне и самому не терпится.
Хочется дать им... [56]
— Не говори. Во сне только это и вижу. .
Они вели беседу откровенно, как могут говорить только люди, поверившие друг в друга, волнуемые
одним и тем же. И после этого они, конечно, не могли не стать друзьями.
Ночь кончалась. В освобожденные от маскировочных штор окна хлынули первые лучи солнца.
— Сил пока у нас с тобой маловато, — заключая разговор, сказал Дуглас. — Поеду к Старику...
Старик находился в это время в Валенсии. Об этом человеке еще будет написана не одна книга. Он
заслуживает того. Пока же можно сказать лишь, что присутствие Павла Ивановича Берзина, главного
военного советника при правительстве республиканской Испании, его ум и энергия оказали неоценимую
помощь боровшейся за свободу республике.
Павел Иванович встретил Смушкевича как старого знакомого. Яков Владимирович уже виделся с ним, разговаривал по телефону, когда прибыл в Альбасете.
— Ну, рассказывай, что повидал, — сказал Берзин, — с чем приехал? Ведь тебя так просто с аэродромов
наших сюда, в Валенсию, калачом не заманишь.
Смушкевич рассказал о том, что необходимо для организации воздушной обороны Мадрида. Павел
Иванович внимательно слушал, изредка прерывая его короткими точными вопросами. Временами он
вставал из-за стола и прохаживался по комнате. Высокий, прямой, с сединой на висках. За эту седину, первые следы которой пролегли в темных волосах в тот далекий год, когда шестнадцатилетнего
мальчишку нещадно выпороли шомполами казаки, его и называли Стариком. [57]
«Какой он старик? — подумал Смушкевич. — Дай нам бог всем быть такими стариками...»
В конце разговора он попросил Павла Ивановича передать в Москву просьбу летчиков ускорить
присылку самолетов.
— Поверь мне, и там, в Москве, и мы тут делаем все, что в наших силах, чтобы вам не сидеть на земле,
— произнес Берзин.
В эти дни вилла Фринка-де-лос-Льянос на окраине Альбасете, принадлежавшая какому-то сбежавшему
маркизу, каждый день принимала необычных гостей. Здесь теперь находился штаб советских летчиков-
добровольцев.
На дороге, ведущей к вилле, машина, в которой вместе с Дугласом ехали начальник штаба Федосеев, комиссар Гальцев, Пумпур, затормозила, и шофер крикнул:
— Русос, пилотос...
— Вива! — радостно провозгласил часовой, подняв руку в республиканском приветствии. Машина
тронулась дальше.
Летчики переглянулись. Вот так проверка! Дуглас попросил остановиться. Все вышли из машины и
направились к часовому. Тот все еще продолжал улыбаться. Дуглас протянул ему свои документы.
— Си... Си... Русос пилотос... Вива! — часовой и не думал даже разглядывать бумаги. Подумаешь, печати! Тут русские камарады, и это в тысячу раз вернее всяких печатей. Русских он узнает сразу, а
печати ему не нужны. Такое дружеское расположение к нашим людям, конечно, было приятно, но ведь
шла война...
— Камарадо... Герра... — собрав весь свой скудный запас испанских слов, летчики пытались втолковать
часовому, что сейчас нельзя верить только [58] словам, что война — вещь серьезная. Без всякого
энтузиазма и перестав улыбаться, тот наконец согласился просмотреть их бумаги, и машина покатила
вперед.
На стенах просторного зала висели рога оленей, кабаньи головы, на полу лежали шкуры медведей.
«Неплохим охотником, видно, был маркиз», — подумал Дуглас, оглядывая эту своеобразную коллекцию, которой хозяин, верно, очень гордился, потому что разместил ее в первом зале, чтобы сразу ошеломить
ею гостей.
«Ему здорово везло», — Дуглас вздохнул. Потянуло к себе, в дремучие белорусские леса. Посидеть у
костра, побродить по охотничьим тропам, выслеживая сторожкого зверя. Где-то в глубине дома запели.
Дуглас прислушался. Подхватив знакомый мотив, он пошел туда, откуда неслась песня.
За роялем сидел светловолосый парень, а вокруг него еще несколько человек. Судя по всему, это были
только что прибывшие летчики.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал входя Дуглас. — Ждали вас. Приехали вы как нельзя кстати.
Не теряя времени, Дуглас тут же нарисовал перед новичками четкую картину обстановки на фронте.
— Учтите, немецкие летчики — кадровые... Меняются каждые три месяца. Им близко, — говорил он. —
Вы должны об этом помнить и действовать предельно собранно, четко, без азарта, помнить, что на счету
каждая машина, каждый летчик. Понятно? Их надо бить, а самим возвращаться. Обязательно
возвращаться.
Рассказ командира группы дополнили Федосеев и Пумпур.
— Мадрид — это сейчас главное, — заключил Дуглас. [59]
Сердце республики билось тяжело. Его глухие, напряженные удары разносились по всему миру.
Франко объявил о предстоящем взятии столицы. В конюшнях Алькоркона, небольшого местечка под
Мадридом, уже стоял наготове белый конь, на котором он собирался въехать в город. Парад фашистских
войск был назначен на 7 ноября. Но в это время набатом прозвучал клич: «Лучше умереть стоя, чем жить
на коленях», брошенный Пасионарией. «Но пасаран! Фашисты не пройдут!» — подхватил их народ
Мадрида.
Все, кто мог носить оружие, взялись за него.
На митинге в кинотеатре «Монументаль» генеральный секретарь Испанской компартии Хосе Диас, поддержанный шестью тысячами присутствовавших в зале рабочих, потребовал удержания столицы
любой ценой. «Надо немедленно организовать оборону Мадрида», — заявил Диас под гром оваций.
Это было своевременное требование. Правительство Ларго Кабальеро покинуло Мадрид, оставив его на
попечение военной хунты.
Под стенами испанской столицы, в воротах ее шел упорный, не знающий пощады и отступления
поединок.
И весь мир следил за исходом этой схватки — схватки совести, чести, мужества с варварством, коварством и насилием. Следил молча, негодуя, злорадствуя, волнуясь, торжествуя, сочувствуя, надеясь и
устремляясь на помощь.
На аэродроме Алкала-де-Энарес Хулио ожидал улетевших к Мадриду истребителей. Уже несколько дней
на верхнем этаже «Телефоники» сидят наблюдатели. Завидев самолеты фашистов еще издали, они дают
сигнал на аэродром. Летчики всегда наготове подле машин. На взлет уходит, казалось бы, совсем [60]
немного времени. И все-таки истребители опаздывают. Бомбардировщики мятежников часто успевают