Наблюдая за его лицом, ловя то единственно правдивое выражение, которое одно только и раскрывает
характер человека, художник клал на холст мазок за мазком. И постепенно возникал портрет
Смушкевича, сидящего за письменным столом и рассматривающего модель нового самолета. Он словно
задумался о чем-то. Выразительное лицо его исполнено мысли. Тонкие пальцы красивых рук
нетерпеливо лежат на столе. Будто присел он на минуту и вот сейчас, обдумав что-то важное, встанет и
уйдет. И от его облика, в котором ощущается огромная сдерживаемая энергия, исходит какое-то особое
обаяние, без которого, не передай его художник, портрет этот не мог бы быть портретом Смушкевича.
Во время сеанса Яков Владимирович всегда был оживлен и весел. Часто шутил и с большим жаром
говорил об искусстве. И в эти полтора часа он стремился впитать в себя что-то новое, неизвестное ему.
А кончался сеанс, и он ложился на стоявший тут [111] же, в кабинете, кожаный диван, и тогда художник
видел, чего стоила ему вся эта веселость.
— Я знаю, что вы очень больны, Яков Владимирович. Но во время сеанса этого не заметишь...
— То не мое время, а ваше. Сейчас мое, — отвечал Смушкевич, тихонько постанывая.
Но проходило полчаса, и он опять преображался. И, как ни в чем не бывало, вновь отправлялся к себе в
штаб.
Усадив собравшихся для обсуждения очередных испытаний, Смушкевич начинал своей ставшей уже
традиционной фразой: «Желательно обсудить...» Дальше следовал перечень вопросов. Такое начало
имело особый смысл. Оно сразу же придавало совещанию характер совета, на который собрались
специалисты, где все пользуются одинаковым правом высказывать свои суждения. Смушкевич
подчеркивал это еще и тем, что первым обязательно предоставлял слово самому младшему из
присутствовавших по званию. Слушал внимательно, не подгоняя, давая высказаться всем.
Бывало, он довольно болезненно воспринимал то, что шло вразрез с его мнением. Краснел, сутулился. Но
как правило, на следующий день обязательно вновь приглашал к себе и просил:
— Пожалуйста, повторите еще раз то, о чем вы говорили вчера, и давайте обсудим.
И в этом он сумел подчинить себе свой характер.
Особенно дорожил мнением Александра Ивановича Филина. Это был удивительный человек, а как
летчик он намного опередил свое время. В нем нашел свое воплощение тот тип пилота, к которому
долгое время стремились, но, который обозначился лишь недавно. Талантливый инженер, умелый
организатор, он к тому же являлся еще и превосходным [112] летчиком-испытателем. Таких в то время
было немного.
А требовалось много. Раскаты войны были слышны уже совсем рядом. И Смушкевич, больше чем когда-
либо, стремился придать авиации боевой характер. Беспрерывно проверялась боевая готовность частей.
Заместителем начальника ВВС Московского округа был в то время Осипенко. Тот самый Александр
Осипенко, что когда-то пришел к Смушкевичу проситься в Испанию. Теперь это был Герой Советского
Союза, опытный боевой командир. В том, что он не ошибся, выдвигая Осипенко на такую высокую
должность, Смушкевич убедился, когда ему довелось присутствовать на маневрах авиации округа. Его
внимание привлекли действия истребителей.
Вот посты наблюдения оповестили о появлении самолетов «противника». Тут же взлетел снабженный
рацией скоростной бомбардировщик. Точно установив местонахождение «врага», определив курс, которым он следует, бомбардировщик радировал на КП. Лишь после этого поднялись в небо
истребители. Они точно вышли на цель, что явилось полной неожиданностью для «синих», и достигли
успеха. Не начни Осипенко с хода бомбардировщиком — и партия сложилась бы иначе. Ведь радио у
истребителей пока еще не было и перенацелить их в воздухе было нельзя.
— Молодец, Саша, — похвалил его, когда маневры закончились, Смушкевич. — Правда, не шедевр, но на
данном этапе и это хорошо. Молодец, что отрабатываешь связь по радио: когда оно заработает как
следует, это пригодится. Главное же — что не успокаиваешься, а ищешь... Работать надо много. Ведь ты
охраняешь Москву. Не забывай этого. [113]
— Не забуду, Яков Владимирович.
Он помнил об этом и тогда, когда пришлось встретить уже настоящего врага в небе Москвы...
Много времени командующий ВВС уделяет вопросам базирования авиации, подготовке аэродромов.
Выходят в свет новые наставления, обобщающие накопленный боевой опыт. По тому времени они были
самыми передовыми. В частях огневую подготовку изучают по новому курсу, упражнения которого почти
не отличаются от того, что ждет летчика в бою. Проводится реорганизация ВВС. Вместо бригад
появляются полки и дивизии. Управление приближается к летчикам.
К сожалению, слишком мало оставалось времени. Смушкевич засиживался в штабе ночами. Впрочем, в
те годы это было не редкость. Многие так работали. Свободные вечера выдавались не часто. А когда
выкраивал несколько часов, спешил домой. Подрастала дочь. Порой, глядя на нее, он удивлялся: неужели
это его маленькая Роза, родившаяся в трудном двадцать пятом? Вроде бы совсем недавно было это.
Служба в авиации только начиналась. Был он тогда политруком эскадрильи... Четвертой отдельной
эскадрильи Белорусского военного округа. Потом избрали ответственным секретарем партийного
комитета. Совсем молодым был. Жилось им с Басей нелегко. Родилась Роза. Роза... Назвали в память
Розы Люксембург, честной, непреклонной, смелой. Кто знает, что ожидает дочку впереди? Если бы имя
сумело передать ей хоть частицу того, чем обладала та Роза... О большем он бы и не мечтал.
К детям Смушкевич испытывал слабость. Еще в Витебске, когда жива была маленькая Ленинка, для него
самым лучшим отдыхом было повозиться с дочками. [114]
— Не купала? — звонил он жене. — Подожди, я сейчас приеду. Будем купать вместе...
А потом, усадив порозовевших после купания дочек на спину, возил их, устраивая полный ералаш в
квартире.
Теперь, вернувшись поздно, он как бы невзначай включал приемник и, когда дочь просыпалась, усаживался рядом.
— Спи, это я случайно. Спи, мама будет нас ругать, если услышит, — а сам хитро улыбался. И дочь, поняв его хитрость, заговорщически шептала:
— А ты сиди тихо...
Долго сидеть тихо они не могли. Уж очень о многом ей надо было ему рассказать. О том, как идут дела в
школе, о своих новых друзьях. Он с интересом слушал дочь. И про себя удовлетворенно замечал: растет.
— Пап, а можно мне завтра в школу на твоей машине поехать?
— Почему? — его голос не изменился, а дочь в темноте не видела, что совсем другим стало выражение
его лица.
— Очень холодно...
Он помолчал, а потом спросил:
— Скажи мне, пожалуйста, сколько у вас в классе ребят?
— Сорок.
— И все завтра приедут на машинах?
— Что ты!
— А как?
— Кто на трамвае, кто на автобусе... Да почем я знаю?
— А скажи мне: у всех есть вот это? — Он поднял стоящие у постели дочери маленькие бурочки. — И у
всех есть такое теплое пальто, как у тебя? [115]
— Не знаю... Нет, наверное...
— Как же они? Ведь их никто не повезет в машине. — Лишь только теперь Роза уловила в голосе отца
недовольство. — И тебе не было бы стыдно, если бы тебя повезли? Чем остальные хуже? Только потому, что у их пап нет машин? Так и у меня ведь ее нет, — неожиданно заключил он.
— Как нет? — удивилась Роза.
— Да очень просто. Машина не моя.
— А чья?
— Государственная... — Он помолчал и затем сказал: — Все в классе — твои товарищи. Если у тебя и
будут какие-то преимущества перед ними, то только те, которых ты добьешься сама. И то тогда не