— Владик, зачем тебе еврейка! — кричал я через стол. — Ты все равно не понимаешь их исторической миссии! Возьми хохлушку, будете потреблять галушки и отчебучивать гопака!
Зося уволокла Владика в спальню. Потом не помню.
— Когда ты полез на меня, я расплакалась и рассказала тебе, что давно люблю тебя, что люблю с первого взгляда. Ты успокаивал меня, говорил, что и ты любишь меня. Ты стал такой нежный, и я была на все согласна. Потом ты уснул, а я всю ночь плакала от счастья. Я боялась даже выпустить тебя из объятий. Я не верила, что ты мой. Но когда проснулась, вы с Владиком уже опохмелялись. Тебя рвало. Я хотела убрать самогон, но ты взбесился. Стал прогонять меня. Орал, почему я не сказала, что у меня месячные. Всю дедушкину кровать кровь запачкала. Но у меня не было месячных. Я девочка была.
Я вылакал весь «Букет» и отбросил бутылку. Мне хотелось вот так же отбросить свою голову. Подальше. В тростник.
— Потом ты исчез из города. И я подослала к твоему деду знакомую бабку. Она выведала, что ты уехал в Ленинград учиться. Я долго искала тебя там, звонила по всем институтам, но не нашла…
Тут вступил я. Я говорил, что в то время в моей жизни был переломный момент, что я понял, что я не музыкант, что я решил попробовать себя в качестве актера, что меня всегда угнетало это захолустье, что я мечтал о чем-то большем, о самореализации, о славе, о деньгах в конце концов…
— А я всегда мечтала, чтобы у меня был свой домик. Своя семья. И чтобы были дети, а у них мама, папа, бабушка и дедушка, — сказала Лена, поднялась, подтянула к подбородку колени, обхватила их руками и превратилась в маленькую несчастную девочку с круглыми печальными глазами.
Я встал. Шорты с трусами упали на ступни. Я переступил через них, шагнул на край берега и нырнул в заводь.
Вода была горячая, как у Лены под мышками. Я опускался все глубже и глубже. От меня шарахались мальки и головастики. Я достиг дна. Раки попятились прочь. Мне хотелось остаться в этом парном покое, в полном одиночестве и хотя бы на время затаиться. Но эта коварная жизнь, что подстерегает нас повсюду, уже подводила свою удавку прямо мне под глотку.
— Один билет до Раевки, — произнес я в окошечко кассы ЖД.
Лена стояла рядом и дышала мне прямо в плечо.
— Один? — переспросила кассир, отрываясь от девственного бутерброда с корейкой, позелененного свежим огурчиком.
— Да, один, — сказал я и строго добавил: — Электричка не опаздывает?
— Сегодня, к сожалению, нет, — поглядывая на наши физиономии, ответила кассир и протянула крохотный картонный билетик.
— Мойте руки перед едой, — отшил я участливую даму и поспешил к выходу. Сзади меня преследовал цокот лениных каблучков.
Мы стояли на перроне и смотрели на пребывающую электричку.
— Ну, — выдавил я и повернулся.
Лена протянула мне руку и улыбнулась. Я взял ее ладонь и тоже попробовал улыбнуться.
— Ну, — перехватила эстафету Лена, — не пропадай, звони, заезжай…
Электричка остановилась, зашипели пневматические двери.
— И ты, если будешь в Питере, звони…
— Я телефона не знаю.
Пришлось называть первые приходящие на ум цифры, стараясь перекричать диктора, объявляющего об отправлении электропоезда. Лена бросилась в тамбур, и двери закрылись. Девушка прильнула к стеклу и замахала обеими руками. Губы повторяли цифры сымпровизированного телефонного номера. Электричка весело свистнула, тронулась и скоро исчезла за огромным зданием элеватора.
Все кончилось.
Я брел по пыльным улочкам вдоль разноцветных заборов. Возле ворот на лавочках сидели старушки и млели на вечернем припеке. За заборами на грядках копошились хозяйки, окучивая и поливая зреющий урожай. Откуда-то доносились рулады бензопилы. Потягивало едким дымком — кто-то растапливал баньку. День подходил к концу, впереди была огромная ночь.
Брожения после третьего стакана
14 января. В подъезде дома № 29 по Кронверкскому проспекту раздавили с приятелем два «Агдама» (достоинством 0,5 л каждый), и я вышел на проспект.
21.00 — Петроградская сторона.
Я человек пропащий. Сегодня мне исполнилось тридцать три года, а у меня еще ни одна проблема не решена. А ведь жизнь, в сущности, просто устроена: есть проблемы — плохо; нет проблем — хорошо. Хочешь жить хорошо — решай проблемы!
Но у меня проблемы не решаются. Они у меня скапливаются. Я архивариус проблем. Все проблемы, которые могут возникнуть у человека за тридцать три года жизни, все они при мне.
— Как?! — возмущаются близкие подруги моей мамы. — Ему уже тридцать три?! Кошмар! Возраст Христа! Пора бы и честь знать!
«Пора, брат, пора! — подпевал я своим раздумьям, спускаясь в метро. — Пора прекращать пялиться на этот мир сквозь радужные линзы чудо-калейдоскопа со сладким названием Иллюзия. Пришла пора взглянуть на него воочию, увидеть его таким, какой он есть, что называется, в натуре и наконец узреть Истину. А узрев, признать: жизнь — есть острие Борьбы! И значит, нет в ней места праздному непротивлению, восторженной незащищенности и непредприимчивой созерцательности. Нет и быть не может. А значит и быть не должно. Господи! На что я покусился? На незыблемость. На неприложность. Ведь что я есть? Я продукт этой самой незыблемости и неприложности. Я трофей той отчаянной и вечной схватки, на которой и зиждется вся эта незыблемость и неприложность. 1 000 000 сперматозоидов сражались за обладание одной-единственной яйцеклеткой, и 999 999 погибли, чтобы я зародился. А я? Зародился, вызрел и покусился? — Глупо. — Признаю, Господи: жизнь — острие Борьбы! Ну, а коли признал — какие проблемы?! Долой безволие и малодушие! Ваше слово — целеустремленность и решительность! Время собирать камни, или, в конце-то концов, один большой булыжник на шею и концы в воду! Все, хватит! Надоело! Завтра начинаю Новую Жизнь!»
Воодушевленный мощным приливом решительности, я зашел в вагон, сел и закрыл глаза. Перед моим взором предстала принципиальная схема моей Новой Жизни, основанная на ратном труде и скрепленная яркими победами.
Я торжествовал.
Самые застарелые проблемы, приводившие меня в ужас своей незыблемостью, теперь низвергались со своих постаментов одна за другой, открывая моим душевным силам животворный простор.
Но не успел я насладиться перспективой, как рядом со мной кто-то грузно сел.
Я открыл глаза (зачем?!) — это была пожилая женщина: черное пальто с норковым воротником и такого же меха берет. Из косметики — только слегка подкрашенные губы и едва уловимый аромат духов.
Женщина поставила себе на колени небольшую дамскую сумочку, осторожно расстегнула молнию и, озираясь по сторонам, запустила в ее недра кисти рук.
«Сейчас вытянет бомбу и прощай «Новая Жизнь», — неожиданно прозвучала в моей голове фраза в тональности горького пессимизма. Я поспешил закрыть глаза и попытался вернуться к прежнему ходу мыслей. Но слух уловил близкое шуршание. «Полиэтилен», — определил я по тембру звука и невольно открыл глаза.
Женщина замерла на мгновение, затем вытянула из сумочки правую руку и, скрывая что-то в кулаке, поднесла его к губам. Губы шевельнулись, и «что-то» перекочевало женщине в рот. «Плохо, что ли? — предположил я. — Приняла таблетку?»
Тем временем женщина снова запустила руку в сумочку — шорох… и все повторилось заново. Скоро я понял: она просто ест! Вернее, не просто, а судорожно и зло.
«Что же это она там такое поглощает, что ее так лихорадит?» — мучился я догадками, но разглядеть продукт никак не удавалось. Женщина виртуозно конспирировалась. Тогда я попробовал принюхаться.
«Может быть, по запаху распознаю».
Увы, запах не улавливался.
«Неужели она голодает и у нее в сумочке какой-нибудь не публичного вида огрызок?» — размышлял я, косясь в ее сторону, и вдруг увидел то, что она ела. Это был банан! Фрукт уже довольно банальный на нашем рынке, но, судя по шкурке, внушительных размеров и абсолютно спелый. Оказывается, она в сумочке сдирала с него кожуру, отщипывала мякоть и, скрывая от глаз попутчиков, поедала!
«Зачем же она так себя мучает?! — поразился я. — Что мешает ей скушать его откровенно? Ведь наверняка же она хотела сначала осмотреть свой банан, ощупать его, почувствовать вес. Потом потихоньку очистить наполовину, чтобы он стал похож на распустившуюся лилию; некоторое время понаслаждаться специфическим запахом, исходящим от обнаженного плода; и только тогда, помаленьку откусывая, не спеша жевать и с удовольствием глотать… А вместо этого, что мы видим?! Она впопыхах, вся перепачкавшись, проглотила только ей одной принадлежавший фрукт и сейчас обыскалась платка, вспотела вся и заметно нервничает. Возникают вопросы: ради чего? Чтобы показаться скромной? Соблюсти такт? А может быть, она боится сглаза? Инфекционных бактерий? Или хуже — у нее в доме объявился обжора-внучок, который перетянул на себя всю любовь-заботу родных и близких, все лучшее для него и только для него, и ей, бедной старушке, просто не отважиться в кругу семьи лишить всеобщего любимца порции, какого-нибудь…. Ж-витамина! А что если она этот банан отроду не ела?! А ведь смерть-то не за горами! Эх!..»