Он решил доставить Дженовезе в Соединенные Штаты и передать его в руки правосудия. Когда Дженовезе узнал об этом, он предложил Дикки, который получал армейское содержание в размере 210 долларов в месяц, дать ему 250 тысяч долларов наличными, лишь бы он «забыл» о нем.
— Послушай, ты молод, — увещевал двадцатичетырехлетнего следователя Дженовезе, — есть вещи, которых ты просто не понимаешь. Именно так все дела и делаются. Забирай деньги, тебе их хватит на всю жизнь. Всем наплевать на то, что ты делаешь. Чего ради ты надрываешься?
Зимой 1945 года, когда Дженовезе понял, что Дикки на сделку не пойдет, он резко переменил тон. Он заявил Дикки, что тот еще «пожалеет» о том, что говорит. Затем, по мере того, как Дикки заканчивал приготовления к этапированию своего пленника на борту военного транспортного судна, настроение Дженовезе опять переменилось:
— Мальчик мой, — сказал он Дикки, — ты окажешь мне такую услугу, какую я еще ни от кого не получал. Ты отвезешь меня домой, в Соединенные Штаты.
Причина столь резкого изменения его настроения была весьма простой. Поскольку предотвратить его приезд в США не удалось, «Коза ностра» предприняла новые энергичные действия. Главный свидетель обвинения, Питер ля Темпа, узнав об аресте дона Дженовезе, в целях собственной безопасности попросил заключить его под стражу. Однако это ему не помогло. Находясь в бруклинской тюрьме, ля Темпа страдал расстройством желудка и принимал болеутоляющие средства. Вечером 15 января 1945 года в своей камере ля Темпа принял лекарство, лег спать. И не проснулся. Как показало вскрытие, в его организме находилось количество яда, способное «умертвить восемь лошадей».
Каким образом попал яд в коробочку с лекарством, так и осталось тайной, однако это событие однозначно закрыло вопрос об обвинении Дженовезе. Дикки привез-таки его в Бруклин, и помощник окружного прокурора Джулиус Гельфанд почти целый год пытался найти новые доказательства его вины. В конце концов, 10 июня 1946 года ему пришлось прийти в суд и признать, что доказательств, достаточных для обвинительного заключения, он не имеет.
— Других свидетелей (помимо ля Темпы), — заявил он, — которые могли бы дать соответствующие показания, обнаружить не удалось. Они либо исчезли, либо отказались рассказать то, что они знали об этом преступлении — из боязни мести со стороны Дженовезе или других главарей преступного мира. Они прекрасно понимают, что заговорить — значит умереть.
Судья, вынеся решение о недостаточности показаний Руполо для обоснования обвинения, заявил Дженовезе:
— Я не могу предсказать решения суда присяжных, но считаю, что если бы у обвинения имелись хоть какие-нибудь другие свидетельские показания, вам бы не избежать электрического стула.
Все присутствовавшие в зале суда заметили, что Дженовезе, которого явно раздражали все формальности, оттягивавшие его освобождение, встретил слова судьи снисходительной улыбкой, а на речь прокурора Гельфанда отреагировал «нескрываемой зевотой».
(В качестве вознаграждения за предоставленную информацию, в этой ситуации совершенно бесполезную, Руполо был выпущен на свободу. Однако его предупредили, что его решение покинуть тюрьму равносильно самоубийству. «Я использую свой шанс», — отвечал Ястреб. В течение нескольких лет его жизнь была заполнена всепроникающим страхом; он жил в постоянном ожидании смерти. В конечном итоге, 27 августа 1964 года его труп, крепко связанный веревками, оторвался от бетонных болванок, привязанных к его ногам, и всплыл на поверхность залива Джамайка-Бэй в Нью-Йорке. С момента его исчезновения прошло около трех недель. На его обезображенном теле обнаружены множественные раны груди и живота, нанесенные металлическим предметом типа пешни, затылочная часть головы отсутствовала. В 1967 году перед судом по обвинению в убийстве Руполо предстали четверо членов «Коза ностры»; мотив убийства — месть за его «стукачество». Все четверо были оправданы).
Валачи встретился с Дженовезе не сразу после его освобождения из-под стражи.
— У меня самого были неприятности, — вспоминал он, — и я не хотел сразу же соваться с ними к Вито. Он только-только вернулся из Италии, разделался с этим кислым делом, и мне не хотелось, чтобы он подумал, что я воспользовался удобным случаем. Да и потом кто знал, каким он стал после стольких лет, что мы не виделись?
«Неприятности» Валачи требовали внимания вершителей правосудия «Коза ностры». Он избил другого члена организации, и из-за этого ему теперь грозил суровый «суд». Хотя это и кажется странным применительно к тому миру насилия, в котором он жил, сам Валачи объясняет это так.
У нас еще со времен мистера Маранзано было жесткое правило: ни один член мафии не мог ударить другого. Это правило наиболее строго соблюдалось в Нью-Йорке. Конечно, это в Буффало тишь да гладь, или, скажем, в других городах, где всего одна «семья» и все держатся друг за друга. В Нью-Йорке иначе. Здесь пять «семей», — а вообще-то их шесть, потому что нужно считать и Ньюарк, штат Нью-Джерси, так что мы в Нью-Йорке по головам друг у друга ходим. Я имею в виду, что члены этих «семей» относятся друг к другу весьма враждебно, и при случае всякий старается переманить к себе «шестерку» другого, перенять клиентуру его букмекерской конторы или увести его постоянного клиента-заемщика. Из этого ясно, почему у нас такие строгости по части мордобоя.
Я всегда тщательно соблюдал это правило, даже тогда, когда в 1940 году разругался с этим псом, Бобби Дойлом: я засек его, когда тот подбивал клинья к моей жене и свояченнице, рассказывал им, как я каждый вечер развлекаюсь с девочками. Было много ребят, любивших завернуть покруче, но в моем понимании все они трусы поганые. Один раз я с девчонкой сидел в баре, и тут заходит Джо Штуц, настоящая фамилия — Торторичи, с ним — ребята из команды Турка, Майка Коппола. Он и говорит моей девчонке, чтобы она мотала отсюда, а мне сказал, что Майк ждет меня на улице, в машине. Я после узнал, что Майк действительно сидел в машине, но Джо Штуцу не стоило так себя вести. Дешевый ход. Он хотел меня унизить перед этой девчонкой, поэтому я сказал: «Если Майк хочет меня видеть, он знает, где меня искать. Будь здоров».
Вот вам пример, как пытаются загнать человека в угол. Мне так хотелось съездить ему по роже, но после этого мне снова светил бы «суд», верно? А с Джо Штуцем я разобрался по-своему. На него работал один парень, Пэтси, он содержал пиццерию, которая фактически принадлежала Джо. Пэтси не был членом организации, просто он немного возомнил о себе. Я прихожу с той же самой девушкой в его заведение и спрашиваю: «Есть свободный столик?»
А он говорит: «Нет», причем довольно нахально.
Я ему: «Иди сюда». А там такое помещение, что надо спуститься на несколько ступеней вниз. Пэтси стоял на самой нижней ступеньке, и я врезал ему ногой прямо в брюхо. Он еще и на пол не успел свалиться, как провонял все кругом, и отключился. А я говорю своей девчонке: «Пойдем, пройдемся. Здесь отвратительная кухня».
На следующий день мне позвонил Джо Штуц. «Ты что, рехнулся? — спрашивает. — Ты же знаешь, что это мой парень».
— Что же, — говорю я, — тогда поучи его хорошим манерам. Научи его уважать людей. А то он вообразил, что раз ты дал ему поддержку, он может плевать на всех. У кого-то он перенял дурные привычки. Сделай одолжение, скажи ему, что ты — не единственный крутой парень в Нью-Йорке.
По его словам, происшествие, которое принудило Валачи нарушить неписаный закон, и святого могло из себя вывести. В 1945 году он продал ресторан «Аида» по той же причине, что и несколько раньше привела к продаже «Пэрэдайз»: состав населения близлежащих кварталов весьма изменился. Вскоре после этого Фрэнк Лючиано, его партнер по продаже «левых» талонов на бензин, пригласил его купить на паях ресторан «Лидо», располагавшийся в районе Касл Хилл в Бронксе. Лицензия на торговлю спиртными напитками была выписана на имя сына Лючиано, Энтони, поскольку он пока в полицейских картотеках не значился. Валачи внес свой пай в размере 15 тысяч долларов; зимой 1946 года на торжественном открытии ресторана присутствовали 250 человек. К весне ресторан приносил Валачи до 2500 долларов в неделю, и он был счастлив. «Я даже поверить в это не мог», — признался он.