Мы доступны и открыты. Или, по крайней мере, таковыми мы себя изображаем и за таковых нас прнимают. Так работает эта система. Мы редко обращаемся к чему-либо противозаконному, поскольку система построена на лазейках и по определению законна.
Однако – и это очень значимо – если мы терпим неудачу, в дело вступают люди гораздо более зловещей породы, люди, которых мы, ЭКи, называем шакалами, люди, которые ведут свое происхождение из империй прошлого. Шакалы всегда рядом, скрываясь в тени. Когда они появляются, главы правительств свергаются или погибают в насильственных «несчастных случаях». И если случайно шакалы терпят неудачу, как они потерпели неудачу в Афганистане и Ираке, тогда всплывают старые модели. Когда шакалы терпят поражение, молодых американцев посылают убивать и умирать.
Когда я миновал чудовищную гигантскую стену серого бетона, выросшую из реки, я уже изнывал от пота, пропитавшего мою рубашку, и сведенного кишечника. Я направлялся вниз в джунгли на встречу с туземцами, которые решили сражаться до последнего человека, чтобы остановить эту империю, которую я же и помогал создавать, и я был поражен терзавшим меня чувством вины.
Каким же образом, спрашивал я себя, простой деревенский парень из Нью-Гэмпшира попал в столь грязный бизнес?
Часть I: 1963-1971
Это началось вполне невинно.
Я был единственным ребенком, рожденным в семье из среднего класса в 1945 г. Мои родители происходили из числа янки Новой Аглии с трехсотлетней историей и за их строгими моралистическими, определенно республиканскими взглядами стояли поколения предков-пуритан. Они были первыми в своих семьях, пошедшими в колледж, чтобы получить образование. Моя мать стала учителем латинского языка в средней школе. Мой отец вступил во Вторую Мировую войну лейтенантом ВМФ и возглавлял вооруженную охрану на чрезвычайно огнеопасном танкере торгового флота в Атлантике. Когда я родился в Ганновере, Нью-Гэмпшир, он долечивал перелом бедра в техасском госпитале. Я не видел его до тех пор, пока мне не исполнился год.
Он получил работу учителя языка в школе-интернате для мальчиков Тилтона в сельском Нью-Гэмпшире. Школьный городок стоял высоко на холме, можно сказать, высокомерно возвышаясь над поселком Тилтон. Это привилегированное учебное заведение ограничивалось пятьюдесятью питомцами – по девять-двенадцать учеников в каждом классе. Школьники, в основном, были отпрысками богатых семейств Буэнос-Айреса, Каракаса, Бостона и Нью-Йорка.
Моя семья страдала от недостатка денег, однако мы никоим образом не считали себя бедными. Хотя школьные преподаватели получали очень небольшое жалованье, мы были обеспечены всем бесплатным: едой, домом, теплом и водой, а также рабочими, убиравшими снег и ухаживавшими за лужайкой. Начиная со своего четвертого дня рождения, я питался в столовой подготовительной школы, бегал за мячами в школьной футбольной команде, тренируемой моим отцом, и подавал полотенца в раздевалке.
Было бы преуменьшением сказать, что преподаватели и их жены ощущали свое превосходство над местными жителями. Я часто слышал шутку родителей о лордах поместья, управляющих туповатыми крестьянами внизу. Я знал, что это больше, чем шутка.
Мои друзья по начальной и средней школе происходили как раз из этого нижнего класса и были очень бедны. Их родители были чумазыми фермерами, плотниками и рабочими в мастерских. Они обижались на «приготовишек с холма», и, в свою очередь, мои отец с матерью предостерегали меня от чрезмерного общения с поселковыми девчонками, которых они называли не иначе, как деревенщиной и неряхами. Я же делил свои учебники и мелки с этими девочками, начиная с первого класса, и за эти годы влюблялся в троих из них – Энн, Присциллу и Джуди. Мне было трудно понять соображения моих родителей, однако я подчинялся их пожеланиям.