Раньше он постоянно вгонял меня в краску «Прекрасным Кусацу» и «Песней рудокопов», которой его научили ребята из союза молодежи, теперь же он неизменно говорил: «Как-никак, я человек». Когда я его стыдила за то, что он наделал в штаны, он тоже повторял: «Как-никак, я человек». И моей бабушке он говорил: «Как-никак, я человек». Он постоянно твердил эти слова, и я не могла ума приложить, кто его научил. Хотя он не умел еще правильно говорить, но эти слова всегда были у него наготове, стоило кому-то что-то сказать, и выходило очень неловко. Попытки трепать его за щеки и запирать в шкаф ни к чему не приводили. Ёити, маленький сынишка госпожи Иида, и ее дочь Томоко постоянно пытались заставить его сказать эти свои словечки (их это развлекало), но я, как мать, не находила в этом ничего веселого.
В сумерки я привязывала его к дереву на выгоревшем поле позади дома и брала с него слово никогда больше не говорить так. Когда это не помогло, я пригрозила ему, что оставлю привязанным здесь на пепелище, где никто не придет к нему на помощь. Только тогда, похоже, он испугался и больше не произносил этих слов.
На следующий день после нашего прибытия я отправилась в министерство иностранных дел. После того как меня четырежды направляли из одного кабинета в другой, я наконец добралась до нужного места.
Хотя я отослала несколько писем в разведывательную службу Ивакуро, но не знала, дошли ли они туда. За три года я не получила ни одной весточки. Я рассказала, что мне обязательно нужно работать, поскольку у меня на иждивении две женщины и ребенок. Что сталось с моим мужем? Жив ли он? Пропал ли без вести? Если бы я продолжала ждать и позже узнала бы, что он давно мертв, то чувствовала бы себя виноватой по отношению к ребенку. Поэтому я настоятельно просила узнать, жив ли он еще.
Ведавший этими делами служащий был бледный мужчина лет пятидесяти.
— На данный момент мы ничего не можем сообщить, но оставьте нам свой адрес, куда вы эвакуировались, и как только что-то прояснится, я извещу вас.
Я написала свой деревенский адрес и адрес госпожи Иида и еще раз настоятельно попросила как можно быстрее все разузнать. Раскланявшись и собираясь уже уходить, я вдруг услышала то, что меня сильно задело:
— Госпожа, когда вы будете поступать на работу, она должна быть достойной супруги представителя министерства иностранных дел. Мы должны заботиться о своей репутации.
— Вы говорите о работе, достойной супруги государственного служащего. Означает ли это, что министерство может дать мне соответствующую работу?
Тот негодующе ответил:
— Министерство не может заботиться о вещах, выходящих за рамки его компетенции.
— Что же это тогда за работа, которая достойна супруги государственного служащего? — вновь поинтересовалась я.
— Сегодня многие молодые люди, не отдавая себе в этом отчет, идут работать в рестораны, но такого рода деятельность подрывает авторитет министерства.
— Но ведь ясно, что я вскоре не смогу прокормить двух старых женщин, ребенка и себя. Министерство совершенно не помогает мне. Когда положение станет критическим, мне уже будет не до репутации вашего министерства. Для меня важнее не дать умереть с голоду своей семье, нежели думать о чести министерства.
Я откланялась и покинула здание. Очутившись на улице, я не смогла сдержать слез.
Если бы рядом был муж… пусть даже увечный, безрукий или безногий. Если бы он только вернулся, мы не были бы так беспомощны. В случае необходимости я даже мыла бы посуду в каком-нибудь захудалом ресторане или же присматривала бы за велосипедами перед какой-нибудь закусочной, лишь бы только прокормить семью.
Было нелепо в нынешнем положении вести речь о репутации министерства или чести его служащих. Тогда в Японии были молодые матери (у меня был только один ребенок, другие же имели троих или четверых детей), которые в это тяжелое послевоенное время хлебнули столько горя, что далее слез и тех не осталось.
Разбитая, вернулась я к супругам Иида, поведав им о «репутации министерства».
— Что ж такое получается, министерство иностранных дел ничего не желает делать, а вот о своей репутации печется, — злился господин Иида.
Если муж скоро не вернется, то встанет вопрос о жизни и смерти всех нас четверых. Поэтому я должна, находясь у Иида, обдумать, что же делать дальше. Первым делом я вспомнила о Гвен.
Супруги Иида любезно предложили мне остановиться у них. Я была им глубоко признательна, ведь я была для них совершенно чужим человеком.
На следующее утро я отправилась в службу печати на улице Маруноути, место встречи иностранных корреспондентов.
Сама улица была известна как «газетная аллея», и там собирались журналисты со всех стран. В приемной работала японка. Позже я узнала, что у нее было как нельзя подходящее ей прозвище «Крошка», ибо она была необычайно изящна. Несмотря на то, что в своих шароварах и с ребенком на спине я имела довольно жалкий вид, она приветливо ответила: «Гвен недавно ушла, но должна к двум часам вернуться. Вы можете подождать».
С облегчением я опустила малыша на землю, а эта милая молодая женщина принесла нам бутылку темного лимонада.
— Это американский освежающий напиток и называется кока-кола, — объяснила мне она. Моему сыну напиток страшно понравился, и он каждый день требовал кока-колу, но когда мы оказались опять в деревне, я уже не могла исполнить его желание.
Для моего сына все, что происходило в приемной, было крайне интересно. Он ведь ничего не видел, кроме нашего хлева с коровами. Кресло, диван, столы и роскошные букеты цветов, составленные на американский манер, приводили его в восторг.
Милая крошка Тайни спросила меня, знала ли я Гвен еще до войны.
— Тогда вам предстоит пережить печальное зрелище, — сказала она.
Еще перед войной Гвен, как политический обозреватель, на равных работала со своими коллегами-мужчинами в детройтской газете. Но вот пять лет назад она попала в автомобильную катастрофу и повредила себе лицо — важное достояние женщины, и, хотя ей была сделана пластическая операция, былую красоту не вернули. Но остались, к счастью, нетронутыми ее голубые глаза, и они такие же изумительные, как и прежде, поведала мне крошка Тайни.
Похоже, работы у крошки Тайни было не так уж много. Видно, она любила детей, так как с радостью возилась с моим сыном. Малыш, которому приходилось играть лишь с грубыми парнями из молодежного союза, был совершенно очарован красивыми накрашенными руками этой прелестной девушки и вкусом кока-колы, что дали ему попробовать.
Вскоре после двух открылась дверь, и вошла Гвен. Я сразу же узнала ее. Я подбежала к ней, обняла и заплакала.
— Кихару, Кихару, you are olivet — Она тотчас обняла меня и стала, успокаивая, гладить по спине.
Когда мы сквозь слезы смотрели друг на друга, я была несказанно благодарна тому, что мы еще живы. Левое веко Гвен от самой брови было перекошено, и на левой щеке еще виднелся шрам.
Лишь позже я узнала, что до случившейся с ней аварии она была заведующей политическим отделом своей газеты, что для женщины в то время было совершенно необычно. По отношению к мужчинам ей приходилось вести себя весьма вызывающе. Тем не менее она была знающим специалистом, и ей удавалось завоевывать авторитет и отстаивать свои собственные взгляды. После аварии она стала значительно более обходительной.
Я познакомилась с ней на одном званом ужине, мы вместе ходили за покупками и посещали театр. Она была такой расторопной и дельной во всем, что служила в то время мне образцом.
Когда мой сынишка неуклюже приблизился к ней, она высоко подняла его и поцеловала:
— Какой чудный малыш.
Чтобы кто-то с голубыми глазами брал его на руки и целовал, такого с ним еще никогда не было, однако, привыкший к мужской компании молодежного союза, он не кривлялся. Он засмеялся, и когда та спросила его: «Howyou are?»1 — он, подражая, повторил услышанное.
С этого дня я должна была работать в качестве переводчицы и секретарши Гвен. Однако вначале мне нужно было вернуться в деревню, чтобы оставить ребенка у моей матери.