Не хотел Чурсин слушать его и сейчас, на этом заседании кафедры, когда решалась судьба его будущей монографии. Левин, словно павлин с распущенным хвостом, вальяжно ходил по комнате и испускал экспромтом десятки цитат из ленинских работ, из материалов партийных съездов. Иногда он останавливался и поднимал кверху свой указательный палец. На миг замолкал. Через несколько мгновений его мозг производил очередную мысль или идею, которая была ядовитее предыдущей. И все это «научное» сводилось к единому выводу. Тема монографии кандидата исторических наук Чурсина недиссертабельна. Чем больше мужчина-карлик маячил, тем больше Чурсин убеждался в его недобросовестности. За целую неделю Олег Иванович так и не соизволил прочитать несколько страниц печатного текста, где все и вся было разложено по полочкам. Последовали другие выступления. Чурсин их не слушал. Исход был предопределен заранее. Начали голосовать. За признание недиссертабельности темы научного исследования проголосовала вся кафедра, за исключением самого соискателя. На этот раз Чурсин не остался на кафедре, он сразу же пошел на остановку. Минут через пять мимо него прошел Левин. Его лицо сияло в победной улыбке…
Через две недели Чурсин позвонил в Тарск. Через неделю его пригласили на заседание опорной кафедры. В университет он ехал с большими надеждами. Уезжал оттуда с огромными планами на будущее. Тема его монографии единогласно была признана актуальной и диссертабельной. Через два месяца ее утвердили в Москве. Оставалось только работать и работать…
Ученое «подполье» Чурсина страшно не понравилось историкам кооперативного института. О том, что тема его монографической работы утверждена и прошла опробацию, они узнали из протокола заседания опорной кафедры. Горшков счел необходимым проинформировать своих коллег по исторической науке. Через день по инициативе Левина было проведено внеочередное партийное собрание. Чурсина единогласно признали карьеристом и склочником. Взыскание не наложили, но строго предупредили. Через час после собрания о «ненаучной порядочности» самого молодого историка узнал секретарь партийного комитета. Мясников не являлся профессиональным партийным работником, он был с кафедры бухгалтерского учета. Мужчина предпенсионного возраста в прямом смысле тянул лямку партийного вожака. Тянул небескорыстно. В институте все знали, что он, находясь у руля партийной организации, через год получил прекрасную квартиру у самого берега Иртыша. Его дочь поступила в аспирантуру при «кооперативе». Чурсин не намеревался оценивать знания девушки по другим предметам, но по его предмету она не блистала.
На следующий день Чурсина вызвали в партийный комитет, на индивидуальное собеседование. Мясников и Паршин сидели за большим круглым столом, сидели друг возле друга. Чурсин вежливо поздоровался, ответной реакции не последовало. Партийные божки молчали, как истуканы. Игра в молчанку тянулась недолго. Первым начал воспитывать вошедшего Паршин. Он неспеша привстал из-за стола, протер своими маленькими ладонями страшно покатый лоб, и строго пробурчал себе под нос:
– Товарищ Чурсин… Я вчера узнал от коммунистов кафедры, что Вы осмелились перепрыгнуть свою кафедру и нашу партийную организацию при утверждении своей научной темы. Кто дал Вам на это право?
Чурсин, стоящий навытяжку, решил возразить. Его бесила неосведомленность главного идеолога института. Он тяжело вздохнул и громко выпалил:
– Извините, Иван Сергеевич, но это абсолютная дезинформация, это есть ложь…
Ответная реакция Паршина последовала незамедлительно. Он рысью подбежал к остолбеневшему историку и громко прорычал:
– Товарищ Чурсин, я когда-то обещал исключить Вас из рядов партии… Завтра я это сделаю, сделаю с большим удовольствием…
Чурсин больше не стал слушать угрозы партийного мракобеса. Он развернулся на все сто восемьдесят градусов и вышел вон. В эту ночь он не спал. Утром не встал с постели. У него были сильные боли в сердце. Баба Маша позвонила по телефону в службу «Скорой помощи». Карета приехала через час. Молодая врачиха прослушала лежащего и рекомендовала ему покой. Затем выписала больничный лист. Чурсин позвонил на кафедру и сообщил Анне Петровне, что находится на больничном. Только на четвертый день ему стало несколько лучше.