Ветер перемен задел и Николая Чурсина. Он со слезами на глазах рассказал своему сыну Гошке о новых порядках, которые стали существовать в его заведении. Численность непосредственных производителей мясной продукции на колхозном рынке с каждым днем уменьшалась. Вместо них приезжают подозрительные личности, в основном, молодые парни. К услугам некогда знаменитого рубищика мяса они не прибегали. Они рубили туши не хуже его самого. Чурсин однажды попытался запретить самовольную рубку и чуть было за это не пострадал. Через пару минут в его каморку вошли три здоровых сопляка и строго предупредили. Если дядька не успокоится, то ему секир башка.
Чурсин не струсил. Хотел пожаловаться директору. Не успел. Его убрали с престижной должности быстро и незаметно. Он даже не успел проститься со своим мясным снабженцем. С тех пор Чурсин не сует нос, куда ему не положено. На работу ходит каждый день, но без прежней прибыли. Рубит мясо одиноким бабкам и старикам, которые приносят ему куда меньше мясной прибыли, чем в совсем недавнем прошлом.
Сын с грустными глазами смотрел на своего отца. Ему было жалко не только его, но и свою мать. У нее также дела шли не ахти хорошо. Товарооборот в магазине с каждым часом падал. На полках стояли только банки с березовым соком и хлеб, который уже к обеду расхватывали. Из-за булки хлеба часто дрались. «Бесхлебные» нередко делали ревизии в магазине. Продавщица не перечила. Она стояла со слезами на глазах за прилавком и спокойно наблюдала за тем, как озверевшие люди проверяли все закоулки. Лишнюю булку хлеба или упаковку стирального порошка никто не находил. Дабы не накликать на себя беды, частенько за покупками в магазин приходил сам Николай. Он, конечно, мясо не покупал, однако в очереди за мылом и порошком стоял…
Душераздирающие откровения родителей очень сильно обеспокоили сына. Из-за этого он не стал делиться с отцом своими тягостными мыслями и всем тем, что он пережил за последнее время. Сыновьи беды могли в прямом смысле убить родителей.
После тягостного монолога Николай Чурсин со страстью затянулся сигаретой, словно хотел, чтобы дым раз и навсегда уничтожил его житейские проблемы. Молчание сына ему не нравилось. Даже злило. Он тяжело вздохнул, и бросив косой взгляд на молчуна, с ухмылкой прошипел:
– Егорка, ты у меня умный парень… Скажи же мне на милость, что делают наши верхи, чтобы хоть на грамм улучшить жизнь простых смертных?
Для Чурсина младшего этот вопрос был далеко не новый. От подобного у него и раньше голова болела. Вопросы слушателей он, как правило, относил в областной комитет партии. Сейчас же ситуация была совсем иная. Ему, как профессиональному историку, как коммунисту впервые в своей жизни предстояло сдать своеобразный экзамен на порядочность и понимание текущей жизни своему родному отцу, который вложил все, чтобы его сын стал настоящим человеком. Он все еще продолжал молчать. Все раздумывал, надо ли говорить эту правду своему родному отцу. Да и зачем ему эта правда? Он сам почти пять лет бьется за эту правду и проку никакого. Из-за обыкновенной человеческой порядочности он стал изгоем, на которого не только показывают пальцем, но и строго наказывают. Он никогда не был преступником, не был и склочником. Он просто хотел и хочет быть человеком, заслуги которого должно оценивать все общество, а никакая-то группа престарелых существ, которые ради своего личного спокойствия и личного благополучия способны на любую подлость. Честности и порядочности его учили в школе и в университете. Он сам сейчас учит этому своих студентов.