Я сильно расстроилась, когда узнала, что нас поручили этому человеку. Он всегда пренебрежительно относился ко мне, и я знала, что он думает о различных скандальных сообщениях, которые писались обо мне. Я читала его дьявольские мысли, но вопреки страху мне удавалось казаться безразличной к нему, при этом я выглядела более высокомерной, чем когда-либо.
Но среди революционеров были лица, хотевшие показать нам и миру, что жестокость не входит в их программу. Именно они контролировали толпу, это они совсем недавно вырвали нас из кровожадных рук. Именно эти люди хотели реформ — свободы, равенства и братства, — с помощью конституционных методов; и в то время они находились у власти.
Поэтому жизнь для нас была не такой уж неудобной, какую, я уверена, Эбер желал нам создать. Для нас была оборудована большая башня Тампля, четыре комнаты выделили королю и четыре — Елизавете, мне и детям. Нам разрешали гулять в садике, правда, всегда под усиленной охраной, но не отказывали в этих прогулках, так как считалось, что они полезны для здоровья. Было достаточно еды и питья, были одежда и книги.
Я была поражена, как Людовик и Елизавета приспособились к подобной жизни. Совсем другое было со мной! Мне казалось, что у них нет никакой энергии. Елизавета была такой кроткой и принимала свалившееся на нас несчастье как Божью волю. Возможно, в этом заключалось различие между нами — у нее была вера, которой мне не хватало. Я по-своему завидовала им — как Людовику, так и Елизавете. Они вели себя пассивно, никогда не желая бороться, всегда все принимая. Елизавету утешала религия, и она говорила мне, что всегда мечтала о жизни монахини, стремилась к ней, и жизнь в Тампле казалась ей похожей на жизнь в монастыре. У Людовика также была своя религия, у него была пища и питье, большую часть дня и ночи он спал, и пока его не призывали защищать жизнь своего народа, он отдыхал.
Они раздражали меня, и все же я восхищалась ими и по-своему завидовала им.
Иногда я сидела у окна и наблюдала, как Людовик в саду учит дофина запускать воздушный змей. Всегда доброжелательный и спокойный, он ничем не походил на короля.
Я слышала, как многие простые люди, которых приводили стеречь нас и которые читали сообщения обо мне и короле в «Папаше Дюшен», выражали удивление, найдя короля таким простым человеком, игравшим со своим сыном в тюремном дворике, подсчитывающим, сколько квадратных футов в нем. Иногда они видели его дремавшим после принятия пищи или спокойно читающим. Они видели меня занятой шитьем, читающей детям, ухаживающей за ними, и я чувствовала, что это их удивляет. Я была высокомерной, это правда, но как могла столь надменная женщина позволять себе предаваться таким непристойным похождениям, о которых они слышали? Как могла такая Иезавель[6] заботиться о своей семье?
Я пришла к мысли, что если бы мы знали народ, а народ лучше знал нас, то не было бы революции.
Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. Новости о приближении пруссаков и австрийцев достигли Парижа. Толпы вышли на улицы. Они кричали, что скоро мои соотечественники будут в Париже и что они перебьют народ, который так плохо относился к королеве.
Я слышала выкрики: «Антуанетту повесить!»
Временное затишье кончилось. Что будет теперь?
Снова зазвонили колокола.
Мы собрались в одной комнате, вся семья. Больше всего нам хотелось быть вместе в это ужасное время.
— Возможно, — сказал король, — что герцог Брауншвейгский уже достиг Парижа. В этом случае мы можем ожидать, что нас очень скоро освободят.
Если бы это было так! У меня уже больше не осталось надежды, чтобы обманывать себя.
Под нашими окнами появилась толпа. Я слышала крики: «Антуанетту — к окну! Подойди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта».
Король подошел к окну и тут же сказал, чтобы я не подходила.
Но он опоздал. Я увидела. Я увидела пику, на которой была голова моей дорогой подруги принцессы де Ламбаль.
В ту же секунду я поняла, что, пока живу, никогда не избавлюсь от этого зрелища. Когда-то красивое лицо застыло в ужасной гримасе, все еще прекрасные волосы вокруг него… и эта страшная, страшная кровь.
Я почувствовала, как сознание покидает меня, и была рада забыться, хотя бы на время.