— Это не правда.
— Вы растрачивали финансы Франции, плоды пота народа, ради своего удовольствия и удовлетворения прихотей.
— Нет, — ответила я, но почувствовала себя неловко. Я вспомнила о своем мотовстве: Малый Трианон, счета мадам Бертен, услуги господина Леонара. Я виновата… глубоко виновата.
— С момента Революции вы никогда не переставали организовывать тайные заговоры с иностранными державами и внутри страны против свободы…
— После Революции я запретила себе вести любую переписку с заграницей и никогда не вмешивалась во внутренние дела.
Но это не соответствовало действительности. Я лгала. Я направляла свои мольбы о помощи Акселю. Я писала Барнаву и Мерси.
Конечно, они докажут мою вину, так как в их глазах я виновата.
— Это вы научили Луи Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении славный французский народ.
Я закрыла глаза и покачала головой.
— Когда вы покинули Париж в июне 1791 года, вы открыли двери и принудили всех уехать. Нет никакого сомнения в том, что именно вы руководили Луи Капетом и убедили его бежать.
— Я не думаю, что открытая дверь доказывает, будто кто-то постоянно руководит действиями другого лица.
— Ни на одно мгновение вы не отказывались от желания уничтожить свободу. Вы хотели править любой ценой и подняться на трон по трупам патриотов.
— Нам не было необходимости подниматься на трон. Мы уже занимали его. Мы никогда не желали ничего другого, кроме счастья Франции. До тех пор, пока она счастлива, мы будем довольны.
— Считаете ли вы, что необходим какой-то король для счастья народа?
— Отдельное лицо не может решать подобные вопросы.
— Без сомнения, вы сожалеете, что ваш сын утратил трон, который он, возможно, занял бы, если бы народ, наконец осознав свои права, не разрушил бы этот трон?
— Я никогда ни о чем не буду жалеть в отношении сына, когда его страна счастлива.
Допрос продолжался. Они спросили о Трианоне. Кто платит за Трианон?
— Имелся специальный фонд для Трианона. Я надеюсь, что все, связанное с ним, будет предано гласности, так как я полагаю, что здесь имеет место большое преувеличение.
— Не в Малом ли Трианоне вы впервые встретились с мадам де Ламот?
— Я никогда ее не видела.
— Не сделали ли вы ее своей жертвой в этой афере с бриллиантовым колье?
— Я никогда с ней не встречалась.
Именно тогда я поверила, что живу в кошмаре, что я умерла и попала в ад. Я не могла поверить, что услышанное мною соответствует действительности.
Что эти чудовища говорят о моем сыне? Они обвиняют нас в кровосмешении. С моим собственным сыном? С мальчиком восьми лет? Я не могла поверить этому. Этот Эбер… это чудовище… этот уличный мужлан рассказывает суду, что я учила своего сына аморальным поступкам… что я… Но я не могу писать об этом. Это слишком больно, слишком ужасно, слишком фантастично, абсурдно!
Они утверждают, что мой сын признался в этом. Мы занимались подобной практикой… он, я и Елизавета… его святая тетушка Елизавета и я, его мать!
Я смотрела вперед невидящим взглядом.
Я видела мальчика, играющего во дворе… моего мальчика, бывшего в руках этих безнравственных людей. Я видела грязный красный колпак на его голове, я слышала, как с его уст слетали непристойные слова, я слышала, как он своим детским голоском распевал их песни.
Они силой добились от него этого «признания». Они научили его, что говорить. Они плохо обращались с ним, заставили согласиться с тем, что он не мог понимать. Ему восемь лет, и я его мать. Я любила его. Я потеряла возлюбленного и мужа, мой мальчик — это моя жизнь. И все же они научили его сказать обо мне подобные вещи… и о его тетушке, учившей его молиться.
Я слышала только отрывки из этого протокола. Я слышала, как они заявляли, что провели очную ставку с его сестрой и теткой, и, что вполне естественно, они обе отрицали это обвинение. Вполне естественно, заявили судьи, что люди, способные на такие противоестественные действия, отвергли обвинение.
Тетушка Елизавета назвала мальчика чудовищем.
О, Елизавета, подумала я, моя дорогая Елизавета, что ты подумала о моем мальчике?
Я считала, что когда они оторвали его от меня, то я испытала всю глубину отчаяния. Теперь я знала, что тогда было еще не все. На мою долю достанутся более глубокие страдания. Вот такие!
Ужас овладел мною. Что они сделали с моим ребенком, чтобы заставить его так говорить? Они плохо обращались с ним, морили его голодом, били его. Он — король Франции, моя любовь, мое сокровище!