Даже мой литературный кумир Руссо написал уничижительный памфлет. Он обвинял меня в извращении смысла слова «любовь». Его порицание больно ранило меня, я считала, что его критика несправедлива. Но я была польщена, что этот гений обратил на меня внимание. Если бы Жан-Жак знал меня, он бы не ценил меня так низко.
В первое воскресенье июля парижский архиепископ выступил с обличительной проповедью против меня. Он назвал меня дьявольской искусительницей, пользующейся королевской слабостью, подобно Вирсавии, соблазнившей короля Давида. По его словам, Луи был слабым духом, истощенным мирскими заботами стариком, пытающимся утолить тщетные желания плоти при помощи мерзейших отбросов человечества.
К счастью для меня, король был ослеплен страстью и не желал слышать все эти оскорбления. Как и многие мужчины, любившие меня, он предпочитал ложь истине. Когда до него дошли слухи о том, что я не была женой брата Жана и работала у мадам Гурдон, он не стал спрашивать у меня, правда ли это.
Развернутая против меня кампания Грамон возымела прямо противоположный эффект. Его величество не только не отказался от меня, он воспылал ко мне еще большей страстью. Критики приводили его в бешенство. Он обвинял их в клевете, считая, что они пытаются замарать меня изо всех сил своих похотливых умишек. Я приписывала такое отрицание очевидного парадоксальным механизмам мужской психики. В ней соседствовали герой и простофиля. Один видел во мне лишь ту добрую и добродетельную женщину, о которой мечтал, другой наслаждался редким удовольствием тесного общения с мерзейшими отбросами человечества.
Король нуждался во мне, и это тешило мое самолюбие, которое, в свою очередь, заставляло короля нуждаться во мне.
Куда бы ни ехала я в карете, все головы поворачивались в мою сторону. Я знала, что люди обмениваются неодобрительными комментариями, но мне нравилось находиться в центре внимания, ощущать собственную значимость, ведь обо мне говорили в связи с королем.
Граф Жан рассказал моей матери о моих отношениях с королем, и она приехала ко мне в Версаль.
– Я всегда знала, что из этой девочки вырастет нечто особенное, – с гордостью сказала она.
Мать никогда не спрашивала меня, каково находиться в эпицентре конфликта или как мне нравилось мое новое положение. Зато она попросила пятьдесят тысяч ливров, чтобы заплатить судье за освобождение Николя Рансона. Оплачивать нездоровые отношения моей матери с Рансоном мне не хотелось, но я впервые купалась в лучах родительского одобрения, а потому не стала ей отказывать.
Граф Жан наконец проявил благоразумие. Он решил, что пора как-то бороться с потоком осуждения и быстро организовал мое бракосочетание со своим братом Гийомом. Тайная церемония в церкви Святого «Лаврентия была назначена на первое сентября.
– До этого, киска моя, тебе следует как можно реже появляться на публике, – сказал он.
Но у короля было другое мнение на этот счет. До конца июля он должен был находиться в Компьене, где ему предстояло встречаться с австрийскими дипломатами. Он хотел, чтобы я поехала с ним.
Эта перспектива привела меня в восторг, но я сделала вид, что напугана.
– Компьен – маленький городок, – сказала я. – Ни одно наше свидание не останется незамеченным. Все эти слухи, они так мучают меня…
Мои отговорки были прерваны страстным поцелуем. Король ласкал мое сокровище, а его желание было весьма заметным. Он пообещал осыпать меня подарками и обеспечить мне надежное прикрытие. Я не могла отказать ему.
Меньше чем через час Лебель привез бриллиантовое колье и документы – отличная подделка с настоящими государственными печатями, по которым я становилась баронессой вон Памклек, молодой эльзасской аристократкой, недавно овдовевшей.
Дом, который Луи купил для наших свиданий, стоял на тихой улочке неподалеку от королевского замка. Первые два дня в Компьене я провела в этом любовном гнездышке, играя с Генриеттой в карты и читая новый труд Вольтера под названием «Философский словарь», напичканный радикальными идеями. Это была вершина инакомыслия. «Пусть я не могу согласиться с вашими убеждениями, я готов отдать жизнь за ваше право их высказывать».
Днем король вел дипломатические переговоры, а вечерами его ждали на официальных приемах. На третий день ему удалось вырваться ко мне. Мы успели позаниматься сексом и часок поговорить.
Я надеялась узнать из кулуарных бесед с королем много нового, а потому, дабы убедиться в безоговорочной преданности «Жуй, я настояла, чтоб он посвящал меня во все государственные тайны. Но эти в большинстве своем деловые и финансовые вопросы были настолько сложны, что, не будь я так возбуждена, я бы уснула.
Луи понимал, что мне скучно, что я места себе не нахожу и скучаю по роскошной ночной жизни, завидую дамам, которые посещают недоступные мне светские приемы. Он пытался утешить меня дорогим ожерельем. Подарок я приняла, но не хотела, чтобы Луи принимал меня как данность или считал, что меня можно подкупить. Я хотела быть представленной при дворе, хотела, чтобы на меня смотрели и мной восхищались. Но пока у меня нет титула, об этом не могло быть и речи. Я не могла заговорить с ним об этом.
Мне не хотелось, чтобы его величество видел, как огорчает меня такое положение дел. Я помнила слова мадам Луизы: куртизанка выполняет любые желания любого мужчины. Но я решила показать характер, хотя короля, который не любил, когда противоречат его закостеневшим старомодным убеждениям, легко было разозлить.
Вдохновленная Вольтером, я заговорила о демократии и равноправии для всех членов общества.
– Свобода слова важна не потому, что она творит добро, а потому, что она предупреждает зло, – заявила я.
При мысли об обществе, живущем по установленным им законам, лицо Луи побагровело от гнева. Но он не поддался на провокацию и не стал со мной спорить, наоборот, он пришел в восторг. Я назвала его хреновой грязной королевской свиньей. Король расхохотался и, очарованный моим сквернословием, очень нежно взял меня снова.
После бурной светской жизни в Версале изоляция сводила меня с ума. К концу первой недели моего пребывания в Компьене я не выдержала мук затворничества и отправилась кататься в карете. И тут я встретила герцога де Шуаселя, который также принимал участие в переговорах.
– Вы! – воскликнул он. – Что вы здесь делаете?
Помощник, сидевший рядом, сказал ему, что я новая любовница короля, невестка Жана дю Барри.
– Невестка? Ха! Скорее, потаскуха Жана дю Барри! Быстрее езжай, быстрее! – закричал он кучеру.
Тем вечером, после ужина, Луи прибыл в наше любовное гнездышко в сопровождении своего закадычного друга герцога де Ришелье. Луи был очень щепетилен в отношении кофе, который пил после ужина; он всегда варил его сам. Заслушавшись рассказом Ришелье о его новом увлечении – девушке, которую тот нашел на кухне гостиницы, в которой остановился, – Луи отвлекся, и кофе выкипел.
Я была единственным человеком во Франции, кто мог фамильярничать с королем и обращаться к нему на «ты». Я даже придумала для него прозвище.
– Эй, Ля Франс, – сказала я с трущобными интонациями. – Ты так по-королевски профукал свой кофий!
Ришелье вскинул брови, но короля моя непочтительность весьма позабавила.
– Да как ты смеешь! – закричал он со смехом. – Маленькая бунтарка!
– Самая настоящая бунтарка! – ответила я. Мне хотелось дерзить, хамить, втянуть этих мужчин в спор. Я повернулась к Ришелье и сказала:
– Месье, ваша галантность по отношению к этой кухарке меня раздражает. Почему вы, мужчины, с такой готовностью забываете о всех законах нравственности, когда дело доходит до отношений между полами? Вы, благородный герцог, можете спуститься по социальной лестнице, чтобы найти женщину и удовлетворить свою похоть, и не видите в этом ничего предосудительного, ничего позорного. Но что если бы ваша жена закрутила интрижку с гостиничным лакеем? Женщина, которая якшается с мужчиной, стоящим ниже ее на социальной лестнице, считается достойной презрения, а ее поведение – непристойным. А когда вы, мужчины, причиняете боль своим жертвам, вас оправдывают, вас все так же уважают, несмотря на то что вы навредили ближнему своему, причем невинному. Если же женщина так бесцеремонно обойдется с мужчиной, она считается потаскухой. – Луи нежно похлопал меня по руке: