— Извините, но я вас где-то встречал.
Старик вздрогнул. Слезливыми, потухшими глазами он посмотрел на нас.
— Я, Мишка, тебя сразу признал, только вида не хотел показывать. Мы теперь находимся на разных социальных ступеньках: я внизу, в темном смердящем подвале, на самой нижней, а ты, Мишка, забрался на самый верх. — Нищий выпрямился, в его голосе появились властность и непримиримость. — Да, братец, мы тоже из Смоленской губернии, рядом с вами живали, неужто запамятовал? Родион Милованов. Заводики у нас свои были, сахарок гнали, мыльцо варили самое элегантное для дамских ручек. Вспомни, храбрый воин, как за дочкой моей, Анюткой, бегал! Как стреляться из-за нее собирался! Большевики треклятые все забрали, дочка за голозадого чекиста замуж пошла, меня нынче знать не хочет, вот и с самой революции, будь она трижды проклята, побираюсь, ни угла нет, ни кола. Всю Русь пешим шагом исколесил, везде слезы, нищета, голь проклятая! Матушка-Земля стоном стонет, а кто плач ее услышит, тому вначале задницу откусят, потом горло перегрызут.
— Родион Филиппович, могу ли я вам чем-нибудь помочь?
— Нет, Миша, жизнь моя пропащая, что ни дашь, все с товарищами, такими же горемыками, пропью. Лучше ступай своей дорогой…
Подавленные, мы долго смотрели вслед нищему помещику.
— Пойдемте в храм, — попросил М. Н., — хочу помолиться за наше, Верочка, счастье.
К вечеру приехали в Перяславль-Залесский. Ферапонт Елисеевич Дугин принял нас ласково. Мне понравился его чистенький домик. Окна с узорными, как будто вышитыми, кружевными наличниками выходили на Плещеево озеро, где по ночам наш хозяин бреднями ловил рыбу.
— Браток, — сказал М. Н., — мы у тебя поживем денька три?
— Михалыч, сколько надобно, столько и живите.
— Елисеевич, смотри не проболтайся, что мы приехали.
— Ладно уж, будя-то учить, не впервой гостей-то отменных принимать, — добродушно ответил кряжистый Дугин.
— Как обещал, привез в подарок ситец, хромовые сапоги, которым нет износа, керосинку, примус, крючки и, конечно, водочку, — проговорил М. Н., протягивая ему чемодан с вещами.
Старик от удовольствия осклабился:
— Значит, опять, Михалыч, я твой должник?
— Ничего, сочтемся!
Дугин заглянул мне в глаза:
— Для тебя, красавица, мы сейчас баньку истопим, нашенскую, деревенскую.
Вскипел самовар. Еду мы привезли с собой. Дугин нажарил сковородку картошки с салом, сварил чудесную уху. Мы с наслаждением распили бутылку водки. Баня нас разморила. Мы быстро, обнявшись, уснули. Очевидно, впервые за много лет мне ничего не снилось. После завтрака отправились на прогулку. Тухачевскому не терпелось выговориться.
— В прошлом году, — сказал М. Н., — Сталин собрал высший камандный состав Красной армии. Он нам рассказал, каким замечательным человеком был русский царь, князь Всея Руси Иван Васильевич Грозный. Мне довелось прочитать большое количество книг по истории России. Иван Грозный считал себя не только самодержцем, но и' выразителем дум России. Только он один, Грозный, за всех все решал и за всех думал. И в то же время он был очень одинок. В худшие дни свои Иван Грозный удалялся в самые отдаленные монастыри. Жены его рано умирали. В те времена разрешалось официально жениться три раза. Патриарх дал согласие на четвертый брак, и он тоже оказался для царя Ивана трагическим. Сталин показал нам Соборную Грамоту об утверждении Ивана Грозного царем. Этот редчайший документ написан на пергаменте и скреплен свинцовыми печатями: уже тогда боялись подделки. Под грамотами стоит подпись Константинопольского Патриарха Иосифа, греческих митрополитов, епископов и других членов Собора и высшего духовенства. Иван Грозный враждовал с двоюродным братом Владимиром Стариц-ким, который, как и Иван, был внуком царя Ивана Третьего. Его мать Ефросинья Старицкая поддерживала притязания сына на российский престол. По приказу Грозного ее сослали в Горицкий женский монастырь. После пыток старуху утопили в Сиверском озере, к шее привязали тяжелый камень…
Мы вошли в ворота Данилово-Троицкого монастыря, гуляли по заросшим, давно не чищенным тропинкам. Устав, присели на полусгнившую лавочку. Миша как бы про себя проговорил: